Страница 112 из 115
«Звездопад» — один из лучших романов о войне в современной грузинской литературе.
Роман складывается из ряда замечательных новелл, нанизанных на единый стержень. Отдельные эпизоды характеризуются лаконичностью и строгой логической завершенностью, когда точка ставится как раз именно там, где ей и до́лжно стоять.
Роман захватывает с первых же строк.
Из бесконечной череды дней выбран один, будто бы ничем не примечательный, будничный, не сулящий никаких неожиданностей, не будящий в нас никаких предчувствий. Спокойна, не заряжена ожиданием и природа.
Деревенская детвора по-обычному начинает свой новый день:
«В тот раз мы не собирались играть в чижа. С вечера был уговор: утром пораньше улизнуть из дому; Гоча попытается стянуть дедовский дробовик, хотя в крайнем случае мы могли обойтись и рогатками. Хотели предупредить и Тухию, но тогда за нами увязался бы Буду, приемыш Клементия Цетерадзе, а мы не знали, сколько птенцов окажется в гнезде у вороны».
За живым, фотографически точным описанием беззаботной детской игры ни на минуту не мелькнет и тени надвигающегося несчастья. Задорный детский гомон заливает все окрест; сотрясая воздух, взмывают ввысь всплески смеха, которые внезапно прорезает крик девчушки, сверстницы ребят, извещающий о нагрянувшей беде: «Война началась! Война!»
Война — это не просто вынужденное, продиктованное необходимостью кровопролитие. Война — феномен, который переворачивает все человеческое нутро, а следовательно, и всему в жизни меняет цену. Всеми и каждым овладевает одна тревожная мысль: что будет завтра, что станется с моим сыном, с моим мужем?.. И где-то там, за личным горем, чуется неведомая сила, сковавшая, отяжелившая, повергнувшая в немоту небо и землю; сила, которая выше нас и которой нам не дано ни до конца постичь, ни превозмочь. Все предметы вдруг утрачивают свою весомость, свои привычные очертания, свою окраску, форму и содержание и даже будто меняют свое место в природе. Меняется и сама человеческая суть. Да и нет ее, этой сути, когда каждую жилку опаляет адовым огнем. Есть только масса из костей и плоти, которая по молчаливому повелению инстинкта тянется в сторону фронта или впрягается в тяжелый тыловой труд.
Естественными, достоверными красками нарисовано в романе это преображенье, коснувшееся всего, будь то значительное или незначительное.
Отец семейства, завтрашний солдат, накануне своего ухода на фронт целый день бесперечь смеется. Вы можете подумать, что он хочет скрыть свое волнение и тем облегчить горе охваченной тревогой семьи. Но нет. За этим смехом стоит утраченное душевное равновесие, в нем слышится отзвук внутреннего смятения. У этого смеха больная окраска. Это страшный, уродливый смех. Хотя, казалось бы, его можно расценить как проявление благородного мужества. Однако такое впечатление было бы ошибочным. Этот смех сродни звону надтреснутой посуды.
«Назавтра отец должен был уйти в армию. Вечером мы, как обычно, сели ужинать, но бабушке кусок не шел в горло.
Отец настаивал:
— Ешь, мама, ешь… — и громко смеялся.
— Кушай на здоровье, сынок, а я и завтра тут буду…
— Конечно, будешь! — И опять рассмеялся.
Меня удивляло, что отец сегодня так часто смеется.
Мама готовила отцу еду на дорогу, пекла мчади и не шла к столу».
Война иссушает мозг, подсекает под корень всякую мысль, кроме одной-единственной, острым клинком вонзающейся в плоть. Мозг как бы погружается в дрему, цепенеет, и дремы этой никак не превозмочь. Человек по-всегдашнему ходит, работает, делает свое дело, но все в какой-то прострации, в умственной дремоте. А сколько матерей и вовсе потеряло с горя голову:
«Я выволок прямо из кухни пилу, но обронил ее на пороге.
Она со звоном стукнулась об пол.
— Осторожнее, внучек! — услышал я голос бабушки с веранды. — Не поранься.
Я боялся, а вдруг бабушка заметит, что я собираюсь делать, и запретит мне трогать плуг. Но она, погруженная в свои думы, не обращала на меня внимания».
Это о матери солдата, ушедшего на войну.
А у жены того солдата, матери его детей, напряжен каждый нерв. В ней погасла любящая жена, заботливая, нежная мать, приветливая хозяйка дома. Как натянутая струна, что от одного прикосновения пальцев со звоном лопается и опадает, так и ее нервы вдруг сдают, терпение, что и без того было на пределе, иссякает, и вырвавшийся из горла «беспричинный» крик ударяет в потолок, в пол, в стены, бьется об одушевленные и неодушевленные предметы. Неутоленная потребность приласкать детей отливается в форму проклятий.
Даже ребенок, шестилетний малыш, становится совсем другим. Теперь он порой смиряет свое детское упрямство, в нем до времени просыпается не свойственная возрасту чуткость, заставляющая его считаться с обстоятельствами.
«— Заза! — позвал я брата.
Он вылез из подпола с ржавым обломком косы в руках.
— Не балуйся, понял? — сказал я.
— Понял, — ответил он и посмотрел на упряжку.
Я подумал, что сейчас он попросится на арбу, но он кивнул и серьезно повторил:
— Понял, Гогита!»
Самое, пожалуй, страшное, что несет с собой война, — это искалеченное детское естество. Вот в чем самое тяжкое ее преступление.
Главный герой произведения, подросток лет двенадцати-тринадцати, за один-единственный день становится взрослым, начинает по-новому относиться к играм, к матери, к другим детям, к орудиям труда. Стремление во всем походить на взрослых становится для него той пищей, которая помогает ему мужать. Это стремление бывает свойственно ребятам и в мирные времена… Но какой уродливой, какой отвратительной представляется та неведомая сила, что в один день делает из ребенка мужчину, ломая и калеча его детскую природу.
«Я рванул рукоять. Грядиль накренилась, и плуг выскочил из земли. Мне показалось, что от натуги у меня затрещал позвонок, и когда мы встали на новую борозду, меня душила злоба на собственное бессилие».
Этот «злой на собственное бессилие» ребенок — центральный персонаж романа. Будто застыли в груди его рвущиеся наружу слезы, будто наложили оковы на детскую душу — стеснило, сперло дыхание, и ни туда, ни сюда. И люди смирились, свыклись не только с этим, но и со всем остальным неслыханным дотоле кошмаром. Они столького насмотрелись за войну, что на первый взгляд рядом со всем этим о несчастье ребенка, у которого отняли детство, и говорить не стоит. Но это только на первый взгляд. Ведь для конечного результата не составляет большой разницы способ, каким убили ребенка, — сожгли в крематории, закололи штыком или прикончили пулей Ребенок убит и тогда, когда сила обстоятельств превращает его во взрослого. И это — садистское убийство. Жертва только и думает, как бы вытерпеть, как бы сдержать крик перед острием садистского оружия. Мысли такого вот ребенка, потерявшего детство, вынесены в эпилог романа:
«Кончилось все.
Все кончилось.
Кончилась война, начавшаяся для меня четыре года назад с игры в чижа. Конец войны я встретил хмурым юношей. За эти годы я видел все. Видел море слез и горя, познал большую любовь и измену, стал отцом и…
Чтоб сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло. Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного ребенка, родившегося за четыре года войны в нашем селе…
Мне только семнадцать лет, но великая тяжесть лежит на моих еще не окрепших плечах.
И все же я говорю: не моя в том вина.
Я не виноват!
Не виноват я!»