Страница 104 из 115
Может быть, Мака спешила вовсе не к Мери, а к бабушке? Мери она просто придумала, — ведь бабушки не было в живых, а на мертвых надежда плоха. Бабушка похоронила мужа и четырех детей и так оплакивала мертвых, что когда во время войны в село приходила похоронная и в растерзанный двор погибшего, с головы до ног в черном, входила она с скорбным, страшным лицом и сухими глазами — замолкали все, даже родня погибшего…
Наверное, Мака стосковалась по ее колыбельной… Вдруг для бабушки еще раз раскрылось бы небо и Мака вернула бы себе то, что было у нее когда-то, только то, что было, — большего ей не надо!..
Почему Мака никогда не пела своему Гоче грустную мингрельскую песню?
«Я хотя бы раз привезу сюда Гочу, уложу в гамак и спою колыбельную, чтобы он запомнил ее. Там я не смогу ее спеть… Ее нужно петь здесь, в этом дворе, под этой грушей, и тогда она на всю жизнь останется с ним…»
Почему она не пела Гоче, когда он был маленький? Не потому ли, что была счастлива тогда и ей просто не вспомнилась грустная мингрельская колыбельная… Бабушка пела ее своему меньшому, когда умирал старший, и снова меньшому, когда умирал старший, и, наконец, выжившему поскребышу, а потом, когда его призвали в армию и забрали на фронт, когда было голодно, хотелось есть и маленький внук надрывался в плаче без материнского молока, она снова пела грустную колыбельную. Может быть, она пела ее для себя, а Мака не помнила ее, потому что была счастлива. Может быть, она и бабушку вспоминала не часто, когда была счастлива?..
В конце двора показалась Ольга. Она гнала перед собой маленькое стадо индюшат.
— Мама! — Мака не встала с места.
Мать, как при бабушке, каждую весну сажала индейку на яйца, каждую весну было у нее с дюжину индюшат, но к осени обычно не насчитывалось и трех.
— Доченька! — вскрикнула она, увидев Маку. Подошла к ней, обняла. — Ну, что у вас? Как вы там живете?
— Ничего.
— Как наш Гоча? Как наш маленький?
— Хорошо.
— Гено не смог приехать?
— Не смог.
— Занят все, небось?
— Да, занят.
— Надо было мальчишку привезти. Давно я его не видела.
— Да вот не привезла.
— Ну, мы тоже ничего… Дома нет, что ли, никого? Ты только пришла? Я уж давно из дому — индюшонок потерялся. Ну и черт с ним! Что я могу сделать — и так с ног сбилась.
«Бабушка нашла бы, — подумала Мака, — хоть мертвого, хоть в лисьей норе, — но нашла бы…»
— Мери! — крикнула Ольга и, понизив голос, объяснила. — Они где-нибудь здесь, поблизости… Мери!
— Что случилось, мама?
— Вот! В огороде они, куда им еще идти.
«Знает, что и отец с нею. Я не на Мери надеялась, я приехала к бабушке. Мери никому не может помочь. Она может согрешить с Бичико, а потом устроиться и тихо-мирно жить под крылышком моего отца и Марго. Сейчас мне кажется, что она всегда вызывала во мне только жалость».
— Пойдем туда, к огороду. Отец будет рад.
— Нет, — Мака покачала головой и обернулась, услышав возглас Мери:
— Мака приехала!
«Как она обрадовалась! Видно, Бичико все не унимается, и она надеется на меня». Она холодно поцеловала невестку и, взяв ее под руку, повела к дому.
— Отец отстал, Мака… мы с ним помидоры окучивали… — оглядываясь назад, проговорила Мери.
— Да. Как он сейчас?
— Вон он, идет.
— Мака, дочка! — Симон, борясь с волнением, подошел к дочери и прижался к ее плечу.
«Отцу нужна моя любовь, а мне и его жаль. Я уже никого не могу любить! Иначе почему все вокруг кажутся мне жалкими?»
Мака прошла в комнату и легла на кровать, заложив руки за голову. Мери принесла ей свой новый просторный халат.
— Не переоденешься?
— Нет, не хочу.
Живот у Мери стал очень заметен.
«Наверное, раньше она затягивалась. Грешные матери еще в утробе мучают своих детей…» — подумала Мака.
Мери присела возле нее, как в ночь в гостях у Хибрадзе, и опять, ласкаясь, дотронулась до ее руки.
Мака пожалела, что заложила руки под голову и из-за этого не может отстраниться незаметно.
— Ты устала, — печалилась Мери. — Мне так хочется посидеть с тобой, но, может быть, тебе надо отдохнуть?
— Нет.
— Как хорошо, что ты приехала…
— А ты как? — Мака высвободила руку и приложила к животу Мери. Мери обеими руками прижала ее. — Как себя чувствуешь?
— Не знаю…
— Боишься?
Мери кивнула.
«А я не боялась. Наверное, потому, что Гено любил меня. Тогда Гено работал в школе, свободного времени было больше, и он ни на шаг не отходил от меня».
— Большой у меня живот? — спросила Мери и покраснела. — Мне так стыдно перед отцом, что готова сквозь землю провалиться.
«Тебе-то чего стыдиться? — подумала Мака. — Даже если б мой брат не женился на тебе…»
— Говорят, девочку рожу.
— Девочку?
— Да, мама тоже так находит: когда, говорит, Маку носила, живот был намного больше, чем когда Бичико.
«Лучше бы мне совсем не родиться», — опять слезы подступили Маке к глазам, но она сумела сдержаться.
— Ты, наверное, знаешь какие-нибудь приметы.
— У меня был сын.
— Я хочу, чтобы у меня была дочка.
«Я хотела мальчика, потому что Гено так хотел».
— Разве не все равно?
— Нет, я хочу дочку.
«Почему она так настойчиво говорит мне это? — Мака заглянула в глаза Мери. — Может быть, она ненавидит мужа?»
— Почему? Ведь брат хочет мальчика?
— Нет…
«Мери не может ненавидеть, я просто не в своем уме, мне все мерещится». Она не хотела больше продолжать этот разговор, но Мери чего-то ждала от нее, и Мака еще раз почти без интонации спросила:
— Почему?
— Хочу назвать ее Макой, — прошептала Мери.
— А-а, — сказала она и смолкла и, ощущая под ладонью сгусток тепла, с грустной радостью подумала: «В этом дворе опять будет бегать Мака…»
Вот уже сколько дней ничто не радовало ее. И все-таки она сказала:
— Назови лучше именем нашей бабушки… Мери опять была близка и дорога ей, и она ждала от нее помощи и спасения.
Глава третья
«Он, наверное, узнал от Бичи, что я приехала», — думала Мака в ту ночь, когда брат, забежав с работы, сообщил: в район приехал на гастроли театр музыкальной комедии, — переменил рубашку и ушел. «Не сегодня, так завтра он узнает, где я. Но куда же мне еще деваться, куда запропаститься! А если взять и уйти отсюда, уехать, бежать туда, где меня никто не знает, работать и жить там? Некоторое время поговорят, но скоро надоест, и забудут. А что потом? Сменить имя, фамилию? Бросить сына, мужа, отца с матерью, расстаться с моим домом, с моей землей, с М а к о й Л е ж а в а? Для чего же тогда жить?.. Значит, Мака Лежава должна исчезнуть, и если я не способна расстаться с жизнью, надо совершить еще один большой обман, но существовать?»
«Голова забита бог знает чем! Иной раз брежу до того, что чувствую, как болят мозги…»
«Здесь Тхавадзе не посмеет преследовать меня. Он достаточно благороден, чтобы не оскорбить ни меня, ни кров моего отца. Если Бичико его сотрудник и подчиненный, так это на службе, а в этом доме он мужчина и мой брат. Нет, я знаю, он ничем меня здесь не унизит. А из дома я ни шагу, даже к Нуце не пойду. Я боюсь встречи с Джумбером; в этом человеке есть сила, которая подавляет и покоряет меня, и я не могу сопротивляться. Потому ли, что он давно любит меня, или я постепенно все глубже погружаюсь в омут и иду ко дну? Больше всего я боюсь, как бы мне самой не захотелось увидеться с ним… Когда он собирается что-то сказать, мне всегда кажется, что он скажет: «Ты отдалась мне по своей воле…» Он прав. Я пленница своих страстей. Я не должна с ним встречаться, не то — я знаю — привыкну к своему положению…»
«Не должна… Пусть оставит меня в покое, он же добился своего. Пусть оставит меня в покое и забудет все. Если мне суждено жить, мне хватит и этой муки и этого стыда, с избытком хватит по гроб. Он оказался настоящим мужчиной, добился своего. Будь я на его месте, я бы поступила точно так же — никому не простила бы тех оскорблений, что он натерпелся от меня. Теперь мне только и остается гордиться тем, что Тхавадзе когда-то бегал за мной по пятам, а я даже не помнила о нем, как не помнит хозяин о бегущей за ним собачонке».