Расплата

Именно здесь, в Сионе, мы познакомились с Абро. Было лето, мы с Вахтангом только что вернулись из альпинистского лагеря, помылись в серной бане, потом посидели в столовой, выпили. Когда мы под хмельком покинули столовую, на улице было жарко. От нечего делать мы завернули в Сионский храм, и приятная прохлада освежила нас. Вахтанг накупил свечей и затеплил их почти перед каждой иконой. Наш нетрезвый вид бросался в глаза, отчего мы и привлекли внимание священника. Пожилой, весьма почтенный священнослужитель, звали его, как выяснилось, отец Пахом, разговорился с нами. Вахтанг сразу заявил, что больше всего на свете любит ходить в церковь. «Что может быть приятней церкви, — как бы ни пекло на улице, здесь всегда прохладно. Нет, лучшего места, чем церковь, летом не найдешь. Между прочим, я и Библию читал, и по моему скромному мнению, более интересной книги человечеством не создано». От этих слов отец Пахом растаял и проникся к нам явной симпатией. Как раз тогда я и заметил Абро. Свежевыбритый, в обычном костюме, переминался он рядом с отцом Пахомом и глупо скалил зубы, прислушиваясь к нашему разговору. Было видно, что он принимает нас за своих единомышленников. Я сразу понял это и с улыбкой спросил:

— Ты любишь бога?

— Я — его создание, как мне не любить его? — слегка заикаясь, ответил он, истово осенил себя крестным знамением и возвел очи к куполу.

Я обнял его — он был мал ростом, приблизил губы к самому уху:

— Будь другом, скажи, как больше любишь, в шейку или?..

Вахтанг тут же пребольно ткнул меня локтем и сверкнул глазами:

— Перестань сейчас же!

Он не выносил подобных шуток и, наверное, был прав.

Отец Пахом ознакомил нас с иконами. На одной из них был изображен высокий столб, окруженный толпой. Священник объяснил, что здесь писано то место в Мцхета, на котором позднее воздвигли храм «Столпа животворящего» — Светицховели. Затем он перевел разговор на хитон Христа, напомнив, что часть его хранится в Грузии, хотя некоторые страны это оспаривают.

— Подумаешь, рубаха Христа? Какой от нее толк? — безапелляционно заявил Вахтанг.

По мнению отца Пахома, эта реликвия имела большое значение для грузин, и он бы желал, чтобы приоритет в этом вопросе остался за нашей любимой родиной. Но Вахтангом снова овладел дух противоречия:

— Сегодня истинное христианство и патриотизм абсолютно несовместимы. Для Христа все едино, ибо «нет ни мужчин, ни женщин, но все вы — одно», — упрямо доказывал он, — поэтому не все ли равно, где хранится рубаха Христа. Сегодня главное — возлюбить ближнего, как самого себя…

Отец Пахом улыбнулся и не стал спорить. Он, разумеется, понимал, что мой друг пьян.

Легко рассуждать о любви к ближнему, когда никого конкретно не имеешь в виду, но попробуй возлюби такого типа, как Рудик. Лежачего не бьют, тем более не стоило пинать его ногами, но где найти силы, чтобы удержать вырвавшегося из клетки зверя? Я корил себя за вспыльчивость и несдержанность. В храм вошел представительный седобородый старик. Он купил свечи, зажег одну, укрепил в подсвечнике и, перекрестившись, приложился к иконе. Я сидел на скамье, наблюдая за богомольцем. Теперь он направился к другой иконе. Интересно, о чем так горячо молит бога этот удивительно симпатичный старец? Видимо, верит, что его молитва не пропадет втуне. Наверное, божество для него не объективный закон, а субъективное переживание. Он наверняка убежден, что бог внемлет ему, что между ними есть что-то общее. Как видно, в человеке жива вера, что существует некая высшая истина, правда, добро, благодать, свобода и поступки каждого, его связь с жизнью и отношение к ней, а порой и судьба зависят от этой веры. Человек считает, что имеет право на эту веру, право требовать от провидения добра, свободы и справедливости, и именно этим — ощущением в себе этого права, как и волей, воображением, способностью анализировать, разумом — отличается он от животного и представляется уже не продуктом эволюции обезьяны, но совершенно особым, самобытным духовным явлением, сотворенным высшей силой. Именно поэтому религиозный человек верит в бога, ему кажется, что между ним и богом есть что-то общее, что он сын небесного отца, вера в которого возвышает его над скотом и всем скотским вообще. Поэтому так горячо, с такой надеждой молится старик. И тем не менее в каждом человеке сидит зверь, в одних больше, в других меньше. Сколько раз я сам бывал жестоким и бессердечным по отношению к самым любимым людям? Сколько боли причинял я им? Я не мог совладать с собой, укротить в душе свирепого зверя, а затем, когда сознание возвращалось ко мне и я снова приобретал человеческий облик, — ненавидел самого себя. Кто и как сотрет боль, остающуюся в душе, когда зверь унимается и ты снова становишься человеком?

Это, наверное, потому, что человек состоит из божественного и животного одновременно. Можно сказать, что он — мост между тем и другим. Естественно, в одних преобладает божественное, в других низменное, животное. Но и в самом божественном человеке, есть что-то животное, а в самом животном иногда вдруг обнаруживается божественное.

Я отвел глаза от молящегося старика и посмотрел на распятого Иисуса, распростершего руки над алтарем. И он злился на фарисеев, а злость ведь от животного. Божественное — это, прежде всего, мудрость, как же могла злоба найти место в его душе? Мудрость спокойна, хладнокровна, снисходительна, уверенна — что вытекает из знания всех причин, а всезнающий не может возмущаться.

Старик кончил молиться, подошел к монахиням и завел разговор. Та, что открывала дверь нам с Абро, была гораздо моложе… Помню, как-то в марте возвращался я домой за полночь. Моросил мелкий дождик, было свежо. Какой-то мужчина в шляпе, с запущенной, как в трауре, бородой, шатаясь, брел посредине улицы. Боясь, как бы его не сшибла машина, я вышел на проезжую часть, собираясь отвести его на тротуар, приблизился и вдруг узнал Абро. Он тоже узнал меня, обрадованно повис на моей руке и все старался вспомнить мое имя. Я напомнил ему. Он хоть и был вдребезги пьян, но, как выяснилось, не забыл Вахтанга и спросил, еле ворочая языком: как твой друг? Я взял его под руку и отвел на тротуар. По мокрому асфальту растекались блестки цветных неоновых вывесок. Молчание безлюдных улиц и ночная прохлада навевали приятное чувство покоя. «Провожу-ка его, — подумал я, — как бы с ним чего не приключилось».

— О, как я рад видеть тебя, — то и дело останавливался Абро и прижимал руку к сердцу, — пойдем ко мне, я тебя вином угощу…

Убедившись, что я согласен, он так обрадовался, что неожиданно нагнулся и припал губами к моей руке. Тут я впервые ощутил, как он силен — я еле вырвал руку. А когда уводил его с дороги, обхватив под мышками, он показался мне легким и тщедушным. Я принялся отчитывать его. Тогда он повис у меня на шее, намереваясь облобызать меня своими мокрыми губами, я насилу вырвался. Немного погодя я спросил его — зачем он отпустил бороду? «Собираюсь в семинарию, — ответил он, — хочу принять сан». Всю дорогу он нес какую-то околесицу, и я не понимал, потому что толком не слушал. Когда мы подошли к Сионскому собору, Абро приостановился.

— Вот в этой колокольне я живу, там — кельи, — прошептал он. — Поднимись ко мне, выпьем вина, прошу тебя, не бросай меня одного, я боюсь, боюсь, Тархудж, не бросай меня, переночуй со мной…

Движимый любопытством, я последовал за ним. Осторожно сошли мы по ступенькам во двор. Спотыкаясь на каждом шагу, он вел меня к колокольне. Темнота и тишина окружали нас. Почему-то мне вспомнились похороны католикоса Мелхиседека. Тогда на этой колокольне монотонно гудел колокол, народ заполнил двор, улицу, балконы и крыши ближайших домов. Мы с другом тоже стояли на крыше, откуда прекрасно был виден двор Сиона. Какая-то женщина, видимо нищенка, странно дергалась, припав к стене храма. Я не мог понять, что с ней — падучая или религиозный экстаз. Высшие духовные чины в парадном облачении вынесли гроб с католикосом. Кадя ладаном, обнесли его вокруг храма и снова занесли внутрь. Вскоре после этого народ разошелся. Церемониал смахивал больше на представление, наверное, поэтому и собралось столько зрителей.