Девятые врата

— Как ты хочешь назвать девочку? — неожиданно спросила Кетеван.

— Как назвать? Не знаю… каким-нибудь красивым именем: Нана, Манана, Мзия… или Хатуна.

— Пусть будет Хатуна, — решила Кетеван, — а юношу — юношу… все равно, как хочешь.

В тот вечер он впервые проводил ее домой. Шли они не спеша, и им в голову не приходило, что их счастье будет таким коротким. Когда они проходили мимо университета, девочка вдруг остановилась. Белое здание стояло, облитое лунным светом. Хатуна сложила ладони, будто на молитве, и восторженно воскликнула:

— Ах, как красиво! Как будто песня!

Юноша в первый раз услышал ее по-детски прерывающийся голос. Он любил все непосредственное и искреннее. Он повторил про себя: «Как будто песня!» — и заглянул Хатуне в глаза.

Девочка сама походила на песню, созданную природой в минуту вдохновения. В этой песне нельзя было изменить ни одной нотки…

— Парня назови Ушанги! — прервала мужа Кетеван.

— Ладно, пусть будет Ушанги. В ту ночь он долго не мог заснуть, ворочался в постели, думал о Хатуне, все старался представить ее лицо, улыбку, но воображение не подчинялось ему. Только появятся черты Хатуны, только вздрогнет и радостно забьется сердце, как все исчезает, ускользает, гаснет… Внезапно он вскакивает с постели, босиком бежит к книжному шкафу, находит «Страдания молодого Вертера» и раскрывает на нужной странице: 8 ноября… В этот день Вертер долго сидел на том месте, где накануне прошла Лотта… Сердце Ушанги переполнено. Он, перед тем как заснуть, повторяет прочитанные строки, и ему приятно сознавать, что эти же слова произносила сегодня Хатуна.

— Знаешь, Ладо, — опять не утерпела Кетеван, — все это очень интересно. Твои герои по-настоящему любят друг друга, но мне кажется, «Вертер» немного ни к чему. Если уж так необходимо, возьми что-нибудь другое. «Вертер» оставляет впечатление случайной детали.

— Случайной? — Ладо удивился, обдумывая замечание жены.

Такси выехало на привокзальную площадь и остановилось у самого тротуара, словно лодка у берега.

— Приехали! — воскликнул Гия и всплеснул руками.

Поезд, стоявший на первом пути, ждал отправления, словно оседланный, взнузданный конь. Пассажиры уже освоились в вагонах, некоторые даже успели переодеться, и стояли в коридоре, будто у окон собственного дома, беседуя с провожающими.

Гия, Кетеван и нагруженный чемоданами Ладо с трудом пробрались по коридору мягкого вагона и вошли в купе. Гия моментально приник к окну, Ладо уложил вещи и взглянул на часы: до отхода оставалось десять минут. Им вдруг овладело беспокойство.

— Кетеван… — начал было Ладо и замялся.

— Да-да, в самом деле, ты же не закончил, рассказывай, а не то поезд отойдет. — Кетеван, казалось, проникла в его мысли.

Ладо, будто только этого и ждал, начал сбивчиво рассказывать, чтобы успеть все сказать, чтобы Кетеван узнала до конца историю этой любви, чтобы после ее отъезда Ладо каждую ночь представлял себе лицо Кетеван, заинтересованной и поглощенной этой историей.

— Потом началась война, началась эта страшная война, но Хатуна и Ушанги не знали, что такое война и поэтому не боялись ее. Ушанги искал Хатуну по всему городу и никак не мог отыскать. Наконец он случайно узнал, что она тяжело больна, что отец ее погиб на фронте и она осталась сиротой. И Ушанги впервые почувствовал, что такое война, ощутил ее грозное дыхание.

Он разыскал маленький кирпичный домик. До поздней ночи он стоял под окнами, твердо и упорно, как солдат на посту. И если ему удавалось разглядеть тень, мелькнувшую в слабо освещенной комнате, или если шевелилась занавеска на окне, для него это было целым событием, этого ему хватало до следующего утра, чтобы мечтать и думать о Хатуне. Он еще сильнее полюбил ее, стремился к ней, радовался и тосковал. Ему казалось, что Хатуна — существо с другой планеты, гостившее на нашей земле. И ему хотелось, чтобы у нее осталось хорошее впечатление от жизни на земле, чтобы она полюбила землю и ее обитателей.

Однажды Хатуна вышла из дому; любовь и преданность юноши, казалось, поставили ее на ноги, но это было лишь видимое выздоровление, это было слабое движение листка, сорванного с дерева. Хатуна в последний раз вышла на улицу, словно для того, чтобы попрощаться с единственным городом на земле, с которым она успела познакомиться за свою короткую жизнь. И до ухода Ушанги на фронт они встретились еще дважды. Беседа их была еще более сдержанной и застенчивой, чем при первой встрече.

С фронта юноша писал ей письма, разлука придала ему смелости, и он писал о своей любви, о счастливом будущем и яркими красками расписывал грядущую встречу. Хатуну болезнь опять свалила в постель, бледными худенькими пальцами она ласкала письма Ушанги и тихо плакала.

— Ладо, — прервала его Кетеван, — зачем тебе фронт, зачем эта болезнь, пусть они встретятся не три раза, а сто, тысячу раз, пусть они поженятся и будут счастливы.

— Ты так думаешь, Кетеван?

— Да, но сначала расскажи так, как у тебя было задумано.

— Хатуна умерла. Растаяла, как тает в воздухе поздний весенний снег, не успев коснуться земли. Она так и не увидела моря, так и не узнала любви. А письма Ушанги все шли и шли с фронта, он все клялся в любви и расписывал волшебными красками их будущее.

В конце концов родственники Хатуны не выдержали и сообщили юноше грустную весть. После войны Ушанги вернулся в Тбилиси. Город праздновал победу.

«Поезд номер 63, Тбилиси — Сочи через две минуты отходит с первого пути», — объявил по радио диктор.

— Ладо, скорей, не то останешься, — взволновалась Кетеван, вскакивая с места.

— Не останусь, — сказал Ладо, и тон его очень походил на тот грустный, которым он вел свое повествование.

Ладо обнял Гию, который все высовывался в окно, потом обернулся к жене и мягко провел рукой по ее щеке.

— Ну, я пошел! Будьте умниками.

— Приезжай, мы будем ждать! — сказала Кетеван. — Гия, папа уходит!

— Мы уже попрощались. — Ладо еще раз поцеловал сына. — Приеду — научу тебя плавать. Будешь плавать лучше всех! — прошептал он на ухо мальчику. Тот радостно кивнул.

Кетеван проводила мужа до дверей. Поезд тронулся. Ладо поцеловал ее и спрыгнул на платформу.

Когда последний вагон исчез из глаз, Ладо пошел к выходу, низко опустив голову, словно считая собственные шаги. Подходя к тому месту, где они выходили из такси, он снова услышал голос Кетеван: «Дальше, Ладо, дальше?»

«Дальше… я вернулся в Тбилиси. Война только окончилась, и все, от мала до велика, праздновали победу. В первый же вечер я пошел к тому домику и встал под окнами. Эту девочку звали Зейнаб, и мы в самом деле встречались с ней только три раза. Я стоял под окнами и плакал, и мне не стыдно в этом признаться. Я жалел Зейнаб, ведь она ничего не успела узнать в жизни… Но для войны это не имело значения».

Проходя мимо магазина, Ладо взглянул на витрину и внезапно вспомнил бутылку, пустую бутылку, которую надо было наполнить водой и дать Гии в дорогу. Он резко повернулся и зашагал опять к вокзалу, как будто поезд можно было догнать…

Ладо не помнил, как сел в троллейбус и вышел на остановке у университета. Тут он вспомнил тот лунный вечер и восторженный голос Зейнаб:

«Ах, как красиво! Как будто песня!»

Ладо понурился и медленно пошел по улице. Скоро он остановился у маленького кирпичного домика… Он остановился под окнами, и, как раньше, сердце у него заколотилось. Как и раньше, он ждал, когда зашевелится занавеска и мелькнет тень в глубине комнаты. Стоял Ладо, а в ушах у него звучал голос Кетеван, удивленный и обиженный: «В это трудно поверить, Ладо, — для рассказа это не пойдет, надо придумать что-нибудь другое. Не мог Ушанги столько времени помнить Хатуну, не мог прийти к ее дому и стоять под окнами. Нет, Ладо, в жизни так не бывает. Кто в наше время способен на такую любовь…»

Стоял Ладо, стоял у дома девочки, которая никогда не видела моря.

1959