Девятые врата

Но каждый продолжал про себя спор, стремясь прорваться сквозь этот предел. Майя — для себя, я — для себя. Наверное, оба одинаково, одними и теми же словами.

— Я без тебя не выдержу ни минуты, Майя!

— И я тоже, Бакар!

— Поэтому мы на все должны закрывать глаза…

— Но я постоянно чувствую, что глаза мои закрыты насильно, и я открываю их…

— И что же ты видишь?

— Широко раскрытые глаза Гогиты, слезы в глазах Элико, гневный взгляд Сергея и еще чьи-то огромные глаза…

— Глупости, Майя, никто не имеет права… Существует же какой-то предел всему. Восемь ворот у меня открыты: «Входите, пожалуйста», никому не мешаю, но в девятые врата не войдет никто, я ведь имею право что-то запретить людям…

— Да, но нужно тогда быть уверенным, что на свете нет никого, кто имел бы право открыть эти запретные врата…

— Майя…

— Что, Бакар?

— Не будем говорить о правах… Не будем говорить ни о чем. Мы вместе — и, кроме смерти, ничто не разлучит нас.

— Да, Бакар, ничто, кроме смерти…

Майя быстро отвела свои губы от моих и прошептала:

— Стыдно, нас могут увидеть!

Из окна машины я украдкой оглядел улицу, кишащую людьми. Наверное, нас кто-нибудь заметил, но это не имело для меня никакого значения, так я был одурманен лаской, таким острым блаженством было пронизано все тело.

Я погнал машину, и очень скоро мы выехали из города на ровную асфальтированную дорогу. Монотонно и глухо гудел мотор. Шоссе набегало на нас и, казалось, обматывалось вокруг колес. Вдалеке виднелись вершины гор. Незаметно, как стрелки часов, они сдвигались и меняли место. Мы мчались на восток, словно соревнуясь с землей.

Майя что-то напевала и, казалось, не помнила обо мне вовсе. Но ее длинные пальцы, лежавшие на моем плече, передавали тайные ее желания и мысли. В открытые окна врывался ветер, трепал ее волосы, остужал разгоряченное лицо. Мне казалось, что я слышу, как бьется в ее жилах кровь, как приближается с глухим гулом к ее глазам всепоглощающий, палящий огонь… Головокружительная скорость, дыхание, прерывистое, как порывы ветра, мозг, затуманенный вином, и страсть, как горячий скакун… все вместе бросилось Майе в голову, и глаза ее затуманило желание. Не знаю, так ли это было или мне хотелось, чтобы было так.

Майя включила радио, словно почувствовав, что обязательно будет музыка и обязательно такая же пылкая, стремительная, бурная и неиссякаемая. Передавали «Прелюды» Листа. Музыкальные пассажи, убежденные в своем могуществе, упорные, повторяющиеся по спирали поднимались выше и выше, и с каждым повторением становились все более требовательными… Теперь и я уже не мог сдерживаться, музыка увлекла меня, я пел, не слыша сам своего голоса.

Вдруг стало темно. Не прекращая пения, я выглянул в окно. Большое белое облако перегоняло нас, его тень, оставленная позади, волочилась по земле, как длинный шлейф. Потом тень устремилась вперед, и между передними колесами машины и ее краем осталась узенькая полоска света, которая стала расти, словно тень невидимыми лучами поливала дорогу. Перед нами мчался огромный черный безумный заяц и не думал сворачивать с дороги.

— Бакар, давай обгоним, Бакар! — по-детски нетерпеливо кричала Майя, схватив меня за плечи и быстрым движением пальцев выдавая свое волнение и жажду скорости.

Дорога была прямая, как стрела. Машина летела, и тень, скользящая перед нами, расстилалась под колесами, как соблазнительная и обманчивая приманка, будто махала нам рукой, звала куда-то и снова убегала.

— Быстрей, быстрей, Бакар! — кричала Майя.

Я взглянул на спидометр — стрелка колебалась около ста. «Неужели облако движется с такой скоростью? Или у тени — своя скорость?»

— Догоняем, Бакар, догоняем! — хлопала в ладоши Майя. — Мы догоняем облако… природу, саму природу! Понимаешь?!

Солнечная полоса между колесами и тенью в самом деле сократилась, но все же тень не подпускала нас к себе, еще стремительнее неслась она вперед, напуганная упорным преследованием.

Вдали я увидел шлагбаум через железнодорожную линию. К переезду приближался поезд. Потом я увидел, как опустилась полосатая стрела, как пронесся состав и над всем этим — над шлагбаумом, домиком сторожа, зелеными вагонами — прошла гибкая и неуловимая тень нашего облака. Когда я затормозил у переезда, поезд уже прошел, но небритый, черный, как уголь, железнодорожник не спешил поднимать шлагбаум.

— Скорей, товарищ, чего вы смотрите! — таким отчаянным тоном закричала в окно Майя, словно какая-то великая цель, великая истина убегала у нее из-под рук.

Железнодорожник бегом бросился к шлагбауму и торопливо закрутил ручку.

— Бакар, теперь я сяду за руль. Ты же обещал мне! — Майя открыла дверцу, вышла из машины и обошла ее.

— Все равно не нагоним, Майя, туча ушла очень далеко…

— Нагоним, вот увидишь… Ты слишком осторожен, Бакар!

Я знал, что Майя хорошо водит машину, но помнил и о том, что сейчас она немного возбуждена, а впереди не такая уж ровная дорога. И все-таки отказать я ей не мог. До сих пор я был неотделимой частью машины, теперь Майя слилась с рулем, а я не находил себе места и чувствовал себя бесполезным предметом; руки мои невольно потянулись к рулю, когда Майя чудом избежала столкновения со встречной машиной…

Я помню, как Гогита подносил к лицу стакан с водой маленькой пухлой ручонкой, как терялось за стаканом все личико, а я закрывал глаза и ждал звона осколков… Такое чувство было у меня и сейчас.

Каждый мускул, каждый нерв Майи подчинился одному стремлению. В глазах у нее мелькали искры детского шаловливого упорства. Мы обгоняли и не могли обогнать тень облака. У нас в руках было три чуда человеческого гения — огонь, колесо и мотор. Но облако, которое появилось в мире раньше первых признаков жизни, видимо, чувствовало себя свободнее и увереннее.

И я радовался, что мы не могли его обогнать, радовался нашему поражению. А Майя словно стояла перед самой решающей минутой в жизни, — так ей хотелось победить, освободиться, подняться ввысь и оттуда, с высоты, глядеть вниз высокомерно и значительно.

Она быстро протянула руку и выключила радио, и я понял, что темп музыки мешал ей, замедлял скорость ее стремления, и мы летели навстречу ветру, подъемам и спускам, но облако, подобно времени, убегало от нас.

— Смотри, обгонишь, и нас оштрафуют. — Я попытался пошутить.

— Я должна раздавить эту тень, уничтожить, — твердила Майя.

А у меня перед глазами снова стоял Гогита. Как радовался бы он сейчас — смеялся, хохотал…

…Однажды я проснулся на рассвете. Было уже темно, но за занавеской, между буфетом и книжным шкафом горел свет. «Наверное, Гогита оставил, — подумал я, — читал перед сном и забыл…» Я приподнял занавеску и вижу — Гогита сидит, уставясь в последнюю страницу толстой книги, и из глаз у него текут слезы. Всю ночь он просидел над «Спартаком»… Наверное, плакал над сценой гибели героя… Я тихонько опустил занавеску.

— Обогнали, обогнали! — неожиданно воскликнула Майя и, на секунду оторвав руки от руля, подняла их вверх. — Я же говорила тебе, что догоню!

Мы мчались по мосту через реку Пция, по длинному мосту с белыми перилами. В самом деле, тени облака не было видно. Он куда-то исчез, этот черный безумный заяц. Я только хотел присоединиться к Майиной радости, как вдруг слева, на склоне холма, я увидел мою тень… Да, мою, потому что моим было это облако, потому что опять оно неслось впереди, скашивая по пути нивы. Только теперь оно сменило направление или дорога наша убежала от него и свернула куда-то в сторону. Я поглядел на Майю. Она изменилась в лице, странно заблестевшими глазами поглядела на меня, и мне показалось, что… Нет, клянусь чем угодно, ничего, кроме упрека, не выражали ее глаза. Она вся сникла, потеряла охоту говорить, и я понял, что Майя покорилась судьбе.

Майя покорилась!

До самого Тбилиси за рулем сидел я.

Городские шумные улицы вернули Майе хорошее настроение. Она наклонилась ко мне, поцеловала в плечо и прошептала: