Страница 72 из 148
Шалва подошел к доске, взял мел.
— Почка распускается и превращается вот в такой листок, — учитель нарисовал лист мирабели, вытер выпачканные мелом руки о тряпку и некоторое время неподвижно стоял у доски, словно прислушиваясь к щебету птиц на дереве за окном. Но думал он совсем о другом. Дети смотрели на учителя затаив дыхание. Никогда они не видели своего учителя таким взволнованным и задумчивым.
— Продолжим урок, — отмахнулся от своих дум Шалва. — Вы знаете, дети, когда у нас начинается пахота?
— Сегодня начинается, учитель, — снова поднялся измученный приступом лихорадки Гванджи. — Сегодня отец ушел еще до зари.
— Чью землю собирается пахать Беглар? — спросил учитель.
Гванджи потупился, едва сдерживая подступившие к глазам слезы.
— Землю Чичуа, учитель… Отец не послушался нас… Мама не пускала его… я тоже просил… и соседи просили, — сказал Гванджи и, не сдерживаясь, заплакал.
По проселочной дороге быстро, очень быстро, прежде никто не видел, чтобы так он спешил, шагал учитель Шалва Кордзахиа. Он был без пальто, и в другое время люди крайне удивились бы этому — учителя всегда знобило, и он не расставался со своим старым пальто даже в иные летние дни… Но сейчас все знали, куда и зачем идет учитель, и другие мысли, другие тревоги и заботы владели теми, кто следил за почти бегущим по улице Шалвой.
Учитель Шалва Кордзахиа пользовался в селе безусловным уважением, слово его было для большинства крестьян законом, но послушается ли теперь Беглар Букиа и его отчаявшиеся соседи учителя — вот что волновало сейчас жителей деревни.
Беглар Букиа, Эсебуа, Филиппа, Коршиа, Квиквиниа и Джгереная арендовали у помещиков, братьев Чичуа, их заречные земли. Половину урожая арендаторы отдавали Чичуа, от другой половины же после уплаты налогов и неизбежных долгов не оставалось почти ничего, и издольщики едва дотягивали до весны. И вот крестьяне не выдержали, терпение их лопнуло, чаша горечи переполнилась. В прошлом году они отказались засевать поля, надеясь, что Чичуа согласится на треть, но помещики даже не ответили на их письма. Тогда Беглар Букиа решил отнять эту землю у Чичуа силой. Другие арендаторы — Эсебуа, Коршиа, Квиквиниа, Филиппа, Джгереная и Эсванджиа — поддержали его.
Окна местной аптеки выходят на главную сельскую улицу. Провизор Эстате Начкебиа стоит у окна с какой-то склянкой в руках и, порывисто взбалтывая мутную жидкость, не открывает глаз от идущего по улице учителя. Женщины, ожидающие за перильцами лекарства, знают, к кому приковано внимание аптекаря, и вполголоса судачат.
— Этот Беглар Букиа подбил Иванэ Эсебуа и Нестора Филиппа, погубит он их, ни за что погубит.
— Погубит! Он смутьян известный, этот Беглар.
— Проклятые большевики сводят с ума таких вот бедняков, как Нестор и Иванэ.
— Накликает Беглар на наши головы беды.
Провизор повернулся к женщинам:
— Вы говорите, беды? А может, добро?
Женщины переглянулись и умолкли.
Учитель Шалва Кордзахиа, не сбавляя шага, шел по проселочной дороге, и сотни глаз провожали его с тревогой и волнением. Господи, что же будет? Что будет? — горестно вопрошали женщины, зная, впрочем, по давнему опыту, что такие дела никогда не кончаются хорошо. О, господи, лишь бы кровь не пролилась, лишь бы не было крови.
В отличие от возбужденных, встревоженных людей, природа была спокойна: над деревней и окружающими ее полями стояла ничем не нарушаемая тишина.
На широком балконе почты сидели фельдшер Калистрат Кварцхава и почтмейстер Еквтиме Каличава. Еквтиме был так тучен, что едва дышал. Скрещенные руки его, словно опухшие, лежали на вздувшемся, как бурдюк, животе.
— Так вот, больше века прошло после смерти царя Георгия, — говорил, отдуваясь, почтмейстер, — да, милый мой, больше века прошло, как русский царь отнял у Грузии независимость… Сто шестнадцать лет ходили мы в царском ярме. Но сейчас, когда Грузия завоевала независимость… и когда Англия, Франция, Италия и даже далекая Канада признали ее, — Еквтиме перевел дух, носовым платком отер пот со щек и лба и уже хотел продолжить свою речь, но тут фельдшер сам продолжил его мысль:
— И мы объявили всему миру, что Грузия суверенное государство, такое же, каким оно было при Вахтанге Горгасале, Давиде Строителе, царице Тамар… И вот теперь, когда мы свободны и независимы, когда у нас есть свое грузинское учредительное собрание — высочайшее учреждение, избранное народом…
— Прости меня, дорогой, — прервал фельдшера Еквтиме, — не народом избранное… В учредительном собрании заседают те, кого назначила ваша меньшевистская партия…
— …когда у нас есть свое грузинское правительство, — как ни в чем не бывало, продолжал Калистрат. Он давно научился пропускать мимо ушей такие колкости своего друга. — Именно в это время красный дракон хочет проглотить нас, — с таким пафосом продекламировал Калистрат, что Еквтиме лукаво улыбнулся.
— Подавится, — сказал Еквтиме и приложил руку к груди, в которой что-то хрипело и булькало. — Отбросим, как отбросили деникинские банды.
— Да, крепенько пощипали Деникину хвост, — хихикнул фельдшер.
— Деникин все же лучше красных, — сказал почтмейстер. Он знал, что волноваться ему вредно, но ненависть к большевикам была так сильна, что Еквтиме махнул рукой и на свое благоразумие и на запреты врача.
— Ты прав, Еквтиме, — подтвердил фельдшер.
— О, погляди на нашего учителя, — перебил его Еквтиме. — Интересно, куда это он так спешит? И без пальто…
— Наверное, к разбойникам этим идет Шалва, — сказал фельдшер. Румяное его, всегда чисто выбритое лицо лоснилось. Он был облачен в белый китель, галифе и желтые ботинки с высокими желтыми крагами. Из жестко накрахмаленного высокого воротника рубахи торчала тонкая, жалкая шея. Но Калистрат носил только такие рубахи, с жесткими неудобными воротниками, потому что всеми силами старался походить на иностранца. Более года служил фельдшер Кварцхава в Египте, пока какой-то купец-араб чуть не убил его из ревности. Калистрату пришлось бежать из Египта. Два года он пробыл в Париже, но на другой же день после начала мировой войны был вынужден оставить Париж и вернуться на родину. Перед односельчанами Калистрат хвастался, что окончил Сорбонну, и объявил себя врачом, хотя в этом, пожалуй, не было и особенного преувеличения — он на самом деле не уступал иному врачу. Но в деревне Калистрат Кварцхава был популярен не столько как врач, сколько как франт и знаток французского языка. Правда, франтил он почему-то не на парижский манер, а на колониальный — широкополые шляпы и краги носили в то время в жарких странах белые плантаторы. И в самом деле, шляпу эту и краги, с которыми Калистрат не расставался ни зимой, ни летом, он привез из Египта. Парижской у Калистрата была только толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога. Калистрат был не просто щеголем, а выдающимся щеголем, и даже манерой сидеть на стуле или на скамье резко отличался от своих односельчан. Он и сейчас сидел на лавочке не так, как его друг почтмейстер, — тот просто развалился, деревенщина, — а прямо, опираясь руками на трость, закинув правую ногу на левую, небрежно, как бы по забывчивости болтая ею и любуясь носком желтого ботинка.
— Ты послушай, что я тебе скажу, — с трудом преодолевая одышку, сказал почтмейстер, — красная Россия разбила наших соседей Азербайджан и Армению, и сейчас… сейчас она угрожает нам. И что же мы видим в такое трудное время у себя в Грузии? Мы видим, что наши доморощенные большевики тычут нам копьем в спину… Крепость разваливается изнутри, вот что я тебе скажу. Ты слышал когда-нибудь о таком, мой Кали-страт?
— Я слышал и то, что крепости нужны двери, а дверям сторож. А у нас нет ни дверей, ни сторожа.
— Тут ты прав — не было и нет, — сказал Еквтиме. — У вас, меньшевиков, никогда не было национального чувства.
— Как ты смеешь, Еквтиме, — оскорбился фельдшер.