Страница 67 из 148
Господи, какие они все выродки, эти князья. Но разве наши русские помещики лучше? Разве мы не такие же безжалостные? Разве крепостничество не позорит нас перед всем просвещенным миром? Но выходит, что нам мало собственного позора. И мы с готовностью лезем в чужое позорное дело, поддерживаем крепостников чужой страны в их борьбе против народа. И я, Ряшенцев, туда же… Я вместе с этим выродком Бедия преследую восставших крепостных. И что хуже всего — веду на это грязное дело солдат. А они ведь такие же крепостные, как и те, которых мы преследуем. В одно ярмо они загнаны, одной цепью скованы — подневольные, замордованные, замученные барами люди. Мне бы вместе со своими братьями-солдатами стать в ряд с восставшим народом Одиши, а не помогать работорговцу Бедия. Этому злодею мало, что он ранил юношу, он во что бы ни стало хочет догнать и убить его. Убить только за то, что тот заступился за свою сестру. И Бедия скорее всего догонит и убьет его. С моей помощью догонит, с моей помощью убьет. А мне за это вернут офицерское звание. Господи, какой стыд! Неужели я так быстро забыл, за что меня разжаловали?
Измученный укорами совести, Ряшенцев попытался было возразить ей: пощади, я ведь только рядовой солдат, только исполнитель чужой воли. И пусть она зла, несправедлива, я обязан ей беспрекословно подчиниться. Рядовой и помыслить не смеет о неподчинении. Меня обязательно расстреляют, если я не выполню приказ генерала. Да, расстреляют. Но я не стану успокаивать свою совесть тем, что скажу ей, будто такая смерть бесполезна, что она все равно не поможет крестьянам Одиши. Нет, я не стану прибегать к таким недостойным уловкам. Мне нечего хитрить с совестью, потому что я действительно не боюсь смерти, как не боялись ее те, кто в декабре двадцать пятого вышли на Сенатскую площадь. Но я боюсь другого — солдат, нарушивший присягу, теряет свою честь, а у меня ничего не осталось в жизни, кроме солдатской чести.
…Близился рассвет. Лес на какое-то время притих, так всегда бывает на грани ночи и утра, затем вдруг послышался голос соловья. Давно уже не слышал Ряшенцев соловьиного пения. Здесь, в Грузии, Ряшенцев стал забывать, как поют птицы там, в его родных краях, и стал смиряться с мыслью, что уже никогда их не услышит. Но и здесь в предутренний час поют соловьи, и голоса у них такие же, как у соловьев его Родины. Наверное, повсюду, на всей земле соловьи поют одинаково. Одинаково, одинаково. И тут Ряшенцев снова вспомнил о людях, к судьбе которых уже не был равнодушен. Он надеялся, что отдохнет хотя бы немного от подобных мыслей, но они вернулись. Нет, он уже не сможет забыть Джурумия и его сестру Хату, их юных и гордых побратимов, их смелого и мудрого деда Кочу Джикия. Как верно он сказал генералу, что все вороны на свете черные, а, следовательно, все господа повсюду, на всей земле — кровопийцы. Повсюду — и тут, в Грузии, и там, у нас в России.
Ряшенцев уже не прислушивался к пению соловья — мрачные, тревожные мысли полностью овладели им. Только на короткий миг он забылся в чутком полусне, но тут послышались шаги Бедия, и Ряшенцев вскочил на ноги.
— Я нашел разбойников, — хрипло проговорил Бедия. По расцарапанному его лицу струилась кровь. Изодранная одежда висела клочьями. Но ни жалости, ни участия у Ряшенцева он не вызвал, только отвращение. "Дикий кабан. Кровожадный зверь", — подумал Ряшенцев и отвернулся. Бедия тяжело и прерывисто дышал, губы его были покрыты пеной.
— Я шел всю ночь. Я девять раз умирал и девять раз воскрес, потому что бог за меня, и я не умру, пока не выжму из Джурумия последнюю каплю крови. Ты только поторопись, русо, и все они будут наши.
Охваченный нетерпением, Бедия сам разбудил солдат и пошел впереди отряда к развалинам древней крепости на вершине горы Урту… Уже вечерело, когда солдаты добрались до нее. Они разделились на несколько групп и окружили развалины.
Друг Джурумия, десятник его отряда Магали Алания, спустился с заросшей плющом стены вниз. Там у подножия полуразрушенной башни лежал на разостланной бурке Джурумия. Другая скатанная бурка была у него под головой. Мертвенно бледное лицо Джурумия было покрыто каплями холодного пота, повязка на ране набухла от крови.
Обхватив руками колени, Хату сидела возле брата. Казалось, будто она окаменела от горя — так неподвижны были ее фигура и черты лица.
Магали понял — Джурумия умирает, и отчаяние стиснуло ему горло. Умирает, но еще не умер, — взял себя в руки Магали.
— Джурумия, — громко сказал он. — Ты слышишь, Джурумия, — солдаты нас окружили. Они говорят, что не хотят кровопролития, они говорят, чтобы мы сдались.
Магали все сказал своему другу, все самое страшное, без утайки сказал, а вот что солдат привел сюда Бедия — сказать не мог.
Джурумия печально улыбнулся.
— Магали, — едва слышно сказал он утратившими подвижность губами. — Я вот-вот умру. Пуля Бедия убила меня. Пуля Бедия… Но эта боль уйдет со мной в могилу. А вы… Я хочу, чтобы вы жили. И чтобы, когда придет час, вы отомстили. Еще я хочу, чтобы ты знал, Магали, я все же не верю в измену Уту… Не хочу верить…
Некоторое время Джурумия молчал, и в спокойной предвечерней тишине слышалось его хриплое дыхание. Затем он тихо позвал:
— Магали! — И когда друг склонился над ним, прошептал: — Сдавайтесь, Магали.
Магали видел, как тяжко дались Джурумия эти ужасные слова, — сказав их, он закрыл глаза и отвернулся.
Магали стиснул зубы, чтобы не расплакаться, и поспешил к товарищам.
…Первым ворвался в крепость Бедия. Вслед за ним вошли Иван Ряшенцев и трое других солдат.
Обхватив руками колени, Хату все так же неподвижно сидела у изголовья умирающего.
Подойдя к Джурумия, Бедия властно потребовал:
— Вставай!
— Князь, разве вы не видите, человек ранен, — сказал Ряшенцев.
— Это не человек — это мой беглый крепостной. Вставай, говорю!
— Я повторяю, князь: человек ранен. Не забывайте, что здесь я старший.
— Я нахожусь в своих владениях, русо… И здесь только бог старше меня.
У Ряшенцева вспыхнуло лицо:
— И вы еще говорите о боге, князь. Прошу вас — оставьте умирающего в покое.
— Я сам вижу, что он подыхает, — усмехнулся Бедия. — Но, прежде чем он отправится в ад, я с него шкуру сдеру.
— Я вам приказываю — отойдите в сторону!
— Это ты мне приказываешь, рядовой солдат, князю?
— Да, я, рядовой солдат, — сказал Ряшенцев. — Солдат!
Но на Бондо Бедия слова Ряшенцева не произвели впечатления. Бедия хотел сейчас лишь одного — чтобы взбунтовавшийся раб Джурумия подчинился его воле. И он снова заорал, брызгая слюной:
— Вставай, тебе говорят, собака!
В это мгновение Джурумия открыл глаза, и Ряшенцев, который только на миг заглянул в них, понял: этого человека не сломят никакие пытки, потому что душа его отравлена горечью, а сердце стало железным от ненависти.
Бедия со всей силой ударил раненого ногой, и тут Джурумия впервые застонал, но не от боли — телесные боли уже не мучили его, а потому, что не было сил схватить Бедия за горло и задушить его, как бешеного волка. И в тот же миг, словно разбуженная стоном умирающего, вскочила Хату и дважды ударила Бедия по лицу. Бедия обнажил кинжал. Ряшенцев схватил его за руку.
— Свяжите его! — приказал он солдатам.
Они стояли до этого в стороне, казалось бы, ко всему безучастные, но по тому, с какой готовностью они кинулись выполнять приказ Ряшенцева, видно было, на чьей стороне сердца этих людей. Втроем они в минуту разоружили Бедия, связали ему руки, и хотя тот упирался и кричал, пинками погнали его к воротам.
Джурумия уже не дышал.
Не проронив ни слова, Хату снова села у его изголовья.
Ряшенцев долго смотрел на неподвижную, словно изваяние, Хату и думал о том, что эта босоногая, веснушчатая деревенская девочка в поношенном платье преподала ему высокий урок истинного мужества.
Ряшенцев снял шапку, склонил голову перед павшим храбрецом и его скорбящей сестрой и вышел за ворота древней крепости. А там, на поляне, сидели, окруженные солдатами, пленные повстанцы.