Страница 132 из 148
Мзия узнавала шаги отца даже во сне и всегда вскакивала, чтобы встретить его. В одной ночной рубашке она, как ветер, носилась по комнатам, будоражила весь дом и никому не позволяла ухаживать за отцом. Она сама помогала ему умыться, приносила ужин, стелила постель. Мзия боготворила отца за его прямоту, правдивость и сердечность, а больше всего за то, что отец всегда был справедлив.
Он осуждал дочь за многие ее поступки, за избалованность, но в его осуждении было столько любви, что Мзия не променяла бы эту суровость ни на какие ласки.
"А что, если я все расскажу отцу? Скажу, что Элгуджа не хочет, чтобы я ехала в Тбилиси? И спрошу, как мне быть. Да, но отец задаст вопрос — почему Элгуджа против? Как мне ответить? Нет, он не спросит, он ведь знает, почему говорят девушке "не уезжай"… А что, если отец спросит меня — а ты любишь его? Что я отвечу? Ведь я сама не знаю… Ничего не знаю… Мы дружили, учились вместе…"
Из соседней комнаты доносились шаги отца. Мзия невольно прижала руку к груди, словно боясь, чтобы он не услышал громкий стук ее сердца. "Папа, наверное, удивился, что я не встала. Вот умоется и придет ко мне, спросит, не больна ли я. Разве я смогу утаить от него свои мысли? Нет, я все скажу ему.
Но почему Элгуджа вчера не пришел? Обиделся? Если бы со мной поступили так, как я с Элгуджей, я, конечно, рассердилась бы…" — она и не заметила, как снова вернулась к мыслям об Элгудже. Мзия не слышала, как отец, умываясь, плескался и кряхтел от удовольствия.
Наступил рассвет. Петух вскочил на изгородь и громко закричал хриплым, простуженным голосом. Помолчав немного, подождал, пока отзовется соседский петух, и снова закукарекал, глухо хлопая крыльями.
Мзия вскочила, надела платье, сунула ноги в чувяки и выбежала из комнаты во двор. Второпях она споткнулась и грудью налетела на провисшую бельевую веревку. Что происходит с ней? Почему она так взволнована? Что так властно влечет ее к Элгудже? Ведь еще вчера она не удостоила его даже ответом, бросила одного под липой, обидела… "Элгуджа, наверное, спит. Что подумает тетя Тасо, когда я спозаранок заявлюсь к ним в дом?" Мзия оглянулась — машина, покрытая толстым слоем пыли, стояла возле лестницы. Уснувший в кабине дядя Нико дышал так шумно, с таким присвистом выдувал воздух, что удивленные куры, окружив машину, поглядывали на него то одним, то другим глазом, а мокрый от росы щенок, закрутив хвост бубликом, пятился назад и сердито лаял.
Издалека донеслось цоканье копыт, позвякивание плохо прибитых подков. Топот все приближался, это дедушка Иванэ вез молоко с фермы в санаторий. Потом по дороге прошло стадо, с шумом пронесся грузовик. На проселочной дороге снова начиналась жизнь, замолкшая было на несколько ночных часов.
Мзия знала: если дядя Нико не выходит из машины и спит за рулем, значит, отец приехал ненадолго. И она заторопилась, чтобы быстрее повидать Элгуджу и вернуться домой до отъезда отца.
— Тетя Тасо! — Мзия подбежала к матери Элгуджи. Выгнав корову со двора, та прикрывала ворота. — Встал Элгуджа?
— А он только что в МТС ушел… Ведь сегодня трактор получает! — с плохо скрытой гордостью ответила Тасо.
— А я послезавтра в Тбилиси еду, в институт…
— Дай бог тебе счастья, доченька. Если бы был жив отец Элгуджи… — проговорила Тасо, и голос ее дрогнул. Это случалось с ней всякий раз, когда она вспоминала о муже. — Эх, как мой мальчик хочет учиться, просто с ума сходит… Поднялся до рассвета, и такое у него было печальное лицо, такие грустные, задумчивые глаза… Точь-в-точь как у его отца. У мужа все можно было прочесть на лице, словно в книге.
— Что же сказал Элгуджа, тетя Тасо? — не выдержала Мзия.
— Сказал, что и работать будет, и учиться на заочном.
— А мне он этого не говорил, — отвернувшись, прошептала огорченная Мзия: Элгуджа не поделился с ней своими планами! — Когда он вернется домой?
— Не знаю, доченька. Откуда мне знать?
Весь день Мзия не сводила глаз с дома Элгуджи. Верико суетилась, хлопотала, готовясь к отъезду в Тбилиси. Мзия не принимала никакого участия в этих сборах. Еще вчера она стремилась поскорее уехать в Тбилиси, считала часы, оставшиеся до отъезда, а сейчас ее почему-то охватывала грусть. Может быть, потому, что отец не одобрил ее решения поступить в медицинский институт? Но ведь о мнении отца Мзия знала давно. Отцу Мзии, Георгию, не нравилось, что большая часть молодежи стремится в мединститут. Он называл это модной болезнью, отлично понимая, что многие девушки поступают туда не из любви к медицине, а просто потому, что считают эту профессию более "чистой", чем работа агронома или инженера. Многие считали, что медицина наиболее подходящее занятие для женщины. Но обычно девушки, окончив мединститут, не могли устроиться на работу в Тбилиси, бездельничали и вскоре забывали все, чему их учили в институте. В лучшем случае они устраивались на другую работу, но чаще всего, выйдя замуж, вообще бросали всякую работу.
Георгий считал, что его дочь поддалась модному увлечению. По его мнению, в медицинский институт должен идти только тот, кто готов жертвовать всем, даже своей жизнью, ради людей… Да, именно жертвовать! Ибо никакая другая наука не требует такого самоотверженного труда. Надо сказать, что Георгий признавал только хирургов, хотя ему не приходилось обращаться даже к хирургам. Он никогда не болел, не знал, какие бывают лекарства, и самым полезным лечением считал для всякого человека здоровый труд и чистый воздух.
Эти мысли он пытался внушить и дочери. Правда, у Георгия было мало свободного времени, но стоило ему улучить часок, как он уже не отпускал дочь от себя ни на шаг. Куда только он не водил ее: на поля, на плантации, в лес, на строительство каналов, стараясь привить девочке любовь к природе, к сельскому труду. Однако все его усилия были тщетны: взгляды Верико сильно отличались от взглядов Георгия, а Мзия большую часть времени проводила с матерью и, конечно, находилась под ее влиянием.
В течение дня Мзия несколько раз бегала к Тасо, чтобы узнать, не вернулся ли Элгуджа. Она сама не понимала, почему ей так хотелось поскорее увидеть его. Просьбу Элгуджи не уезжать в Тбилиси исполнить она не могла… О чем же им тогда говорить? Но в душе Мзии все больше росло непонятное, непреодолимое стремление поскорее увидеть Элгуджу! Зачем? Это было ей все равно. Только бы увидеть его! А потом она, может, даже и не заговорит с ним. Мзии хотелось прижаться плечом к его плечу, как это было вчера, посидеть с ним наедине, как вчера, под липой, когда они были отрезаны от всего мира дождем и ветром.
Вечером Мзия опять прибежала к Тасо, но Элгуджи все не было. Элгуджа сообщил матери, что до окончания уборки не вернется домой, и просил прислать ему постель и белье.
И Мзия вдруг успокоилась. "Ну, не увижу, уеду так!.. Вчера я целых два часа не думала об Элгудже, могу не думать о нем и четыре часа, и десять часов, и целый день, и неделю, и даже месяц… Могу и совсем о нем не думать! — убеждала она себя. — И он не будет вспоминать обо мне. Наверное, уже и не вспоминает, иначе не уехал бы, не простившись со мной! А сколько раз я бегала узнавать о нем!.. Может быть, это он вчера показался мне другим, а на деле был таким же, как обычно? Только почему он сказал мне: "Без тебя мне здесь жизнь не жизнь"? Что его заставило говорить так? И зачем он вышел сегодня на работу, не подождал до моего отъезда?.."
У Мзии защемило сердце. Резко повернувшись, она выбежала из дома Элгуджи, не сказав ни слова его матери.
Тасо проводила ее удивленным взглядом. "Странно, что стряслось с ней сегодня?" — недоумевала мать Элгуджи.
Всю ночь Мзия не переставала думать об Элгудже. А ночь была безлунная, облачная. В комнате темно. С дороги доносился говор, чьи-то шаги — это возвращались с консервного завода рабочие ночной смены. Мзия узнавала их по голосу, по шагам. Она так привыкла к их говору, смеху и песням в ночной тишине, что не могла заснуть, пока они не пройдут мимо ее дома, пока не затихнет вдали шарканье ног.