Страница 71 из 96
Позднее В.Н. Лазарев дал такое толкование: «Флор и Лавр выступают на иконах не самостоятельными носителями силы небесной, а как милосердные ходатаи о нуждах земледельца, потерявшего или боящегося потерять свое главное богатство — лошадь»[310].
Икона XIV в., по поводу которой сказаны эти слова, изображает покровителей не только коней, но и рогатого скота — Власия и Модеста, а в центре ее целый ярус отведен не покровителям, а самим пастухам, «добрым пастырям» с многозначительными именами. Спевсипп («ускоряющий бег коня»), Елевсипп («погоняющий коня») и Мелевсипп («ухаживающий за конем»). Венчает разные виды таких пастушеских композиций архангел Михаил, вручающий коней братьям-каменотесам (по житию) Флору и Лавру. Мне кажется, что эти городские иконы, написанные хорошими мастерами, не связаны ни с новгородской деревней, ни с потерявшим лошадь земледельцем. Символика здесь иная: «архистратиг и небесных сил воевода» Михаил вручает представителям народа коней, которых пасут потом хорошие конюхи, умеющие воспитывать коней. Нет ли здесь прямого намека на полемическую литературу о добрых пастырях, противопоставляемых «лихим пастухам»? Время было таково, что эта тема стала одной из самых актуальных.
Несчастья и невзгоды, войны и эпидемии, городские драки одного берега на другой — все расценивалось как проявление божьего гнева, все требовало покаяния в грехах, а проблема покаяния сразу воскрешала давние споры о правомочности «лихих пастухов» быть посредниками и давать отпущение грехов.
В честь добрых пастырей строились церкви Флора и Лавра (одна из них укрыла стригольнический крест Якова Федосова), по церкви назывались улицы («Фларевская»), в их честь писались слова-поучения, и с ними неразрывно связаны иконы, прославляющие хороших пастырей, находящихся под покровительством самого архангела Михаила.
Все разделы средневекового изобразительного искусства от сложнейших многоярусных фресковых композиций в храмах до книжной орнаментики насыщены интересной информацией о развитии общественной жизни, ее формах и динамике.
Возьмем такой прикладной вид искусства, как оформление книг. В связи со все повышавшимся интересом к книжности, содержанию книжного текста книга как вещь все больше утрачивает свою священную неприкосновенность; свободные от текста поля используются теперь писцами для самых различных личных пометок, не имеющих ничего общего с копируемым текстом.
Приписки XIV в. делались в очень широком диапазоне — от цитат из «Слова о полку Игореве» (пскович Диомид в «Шестодневе», 1307 г.) до обсуждения качества пера («п[и]сал есмь павьим пером»; «…лихое перо; невольно им писати рабу многогрешному Леониду Офонасовичю»).
Иногда писец делится своими сиюминутными переживаниями;
«Спать ми ся хощеть». «О господи, помози, о господи, посмеши!» (писец ошибся, нужно было: «поспеши», «помоги», и тут же объясняет свою ошибку — «Дремота неприменьная и в сем рядке помешахся»), «Како-ли не объестися… поставять кисель с молоком».
Приписки фиксируют хозяйственные новинки писца: «Родиша свиния порошата [псковизм] на память Варвары» («Шестоднев», 1374 г.). Это запись не профессионала писца, а священника Саввы, пописывавшего понемногу. Он как бы вел дневник на полях книги, повествующей о сотворении мира, пишучи интимные (иногда нецензурные) подробности[311].
Дьяк Кузьма Попович (1313 г.) обрисовывает на полях рукописи свое бедственное положение:
Подобные приписки прямо не связаны с движением стригольников, но рисуют именно ту среду (писцы, дьячки, часть приходского духовенства), в которой рождались различные социальные и религиозные идеи, рождалось новое отношение к культу и культовым предметам. В многочисленных приписках XIV в. слышны живые голоса горожан, тянущихся к простому человеческому общению с теми, для кого они переписывали книги. Это — явный признак гуманистического мироощущения.
О том же самом говорит и новый стиль книжных инициалов XIV в. К древней узорчатой плетенке и тератологии добавляются живые, иногда озорные изображения людей: воинов, охотников с собаками, гусляров, тянущих сеть рыбаков, бирючей, созывающих горожан. Появляются такие инициалы в начале XIV в. (1323 г.) и продолжают существовать до XVI в.
Нередко рисунок к заглавной букве поясняется специальной надписью на полях. Гусляру высказывается пожелание: «Гуди гораздо!»; изображение новгородца, греющегося у костра, сопровождено пояснением: «Мороз. Руки греет», а опрокидывающего на себя ушат — надписью: «Обливается водою».
Наиболее смелым из таких пояснений к рисованным инициалам с изображениями людей являются две надписи в новгородской псалтири XIV в. Буква «М» изготовлена в виде двух рыболовов, тянущих сеть с рыбами и ругающихся между собой.
Рис. 34. Заглавная буква «М» в новгородской псалтыри XIV в. (Двое рыбаков переругиваются: «потяни корвин сын!»; «сам еси таков» отвечает младший. Образец «вольного стиля»).
Левый рыбак одет побогаче (узорчатый ворот, красные сапожки), в руке у него кормовое весло; он недоволен работой помощника, которому командует:
ПОТѦНИ,
КОРВИН С[Ы]НЪ!
«Корва» — «коурва» — «распутная женщина»; курвин сын — «БЛУДЬНИЦИНЪ» сын[313].
Младший (правый), одетый попроще, дерзко огрызается:
САМЪ ЕСИ
ТАКОВЪ
Текст псалтири, к которому дан этот инициал, таков:
Многажъды брашася [боролись] съ мною от уности моея. Да речеть ныне Израиль: множицею брашася съ мною от уности моея, ибо не премогоша мене…[314]
Быть может, какой-то личный конфликт писца, в котором он когда-то оказался победителем, сказав свое последнее слово («сам еси таков!»), натолкнул его на выбор такого экспрессивного, но необычного сюжета для украшения 128-го псалма? Для нашей темы представляет интерес то, что оформитель священной книги не постеснялся в пояснениях к рисунку тянущих сеть рыбаков употребить полуцензурное слово[315].
Вольность, с которой переписчики книг обращались с каноническими текстами, окружая их своими записями о житейских мелочах своего дома и улицы, еще не свидетельствует о стригольнических настроениях писцов. Ведь стригольников называли «книжниками», они, казалось, должны бы с большей строгостью относиться к внешнему виду почитаемых ими книг. Но строгость, уважительность, внимательность относились, очевидно, лишь к существу, к содержанию, к полемической новизне, а не к внешнему облику рукописей. Вольность — свидетельство рождения новой психологии, новых взглядов, известной секуляризации мысли, утраты благоговейного отношения к вещам церковного обихода.
Приведенные выше отдельные примеры из разных видов городского искусства убеждают нас в том, что стригольнические идеи четко и ярко проявлялись и в живописи, и в прикладном искусстве, но они не вычленялись в обособленную группу. Произведения стригольнического духа выполнялись первоклассными мастерами, вероятно, дорого стоили и по своему стилю и общему виду не отклонялись от общего уровня новгородско-псковского искусства.
310
Лазарев В.Н. Новгородская иконопись. М., 1969, с. 31, табл. 44.
311
Каринский Н.М. Исследование языка псковского Шестоднева 1374 г. // ЖМНП, 1916. Февр.
312
Карский Е.Ф. Славянская палеография. Л., 1928, с. 285.
313
Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1893, т. 1, стлб. 117 1377.
314
Псалтирь XIV в. Фрол. № 2. Б-ка им. М.Е. Салтыкова-Щедрина. Псалом 128 — 1, 2. Фроловская № 2 — это не псалтирь Степана № 3.
315
Никак нельзя согласиться с Н.К. Голейзовским, который «…видит в диалоге рыбаков не едкие замечания, а вторичную символику или зашифровку христианской символики, согласно которой „корвин сын“ — это теленок, но не просто теленок, а телец, символ искупительной крестной жертвы», а двое рыбаков являются апостолами Петром и Андреем. Диалог их «носит характер предсказания земной судьбы, точнее, последнего мученического часа этих рыбаков». Цит. по ст.: Толстой Н.И. Этнографический комментарий к древним славяно-русским текстам: Сеть (мрежа) // Литература и искусство в системе культуры. М., 1988, с. 126. Академик Толстой присоединяется к мнению Голейзовского (Голейзовский Н.К. Семантика новгородского тератологического орнамента: Древний Новгород. М., 1983). Возражения таковы:
Наименование теленка «коровиным сыном» нигде не зафиксировано ни для средневековья, ни для современности. Для потомства почти всех видов домашних животных в русском языке существует специальное наименование: жеребенок, щенок, теленок (теля, телка), поросенок и т. п. Странно было бы услышать: «рождественский сын свиньи».
Явно ругательный оборот («сын проститутки») и ответ в духе ворчливой перебранки не допускают мысли о благочестивой христианской символике.