Куба – любовь моя

– Вы говорите по-русски? – спросил я снова у девушки. Она мило взглянула на потолок, а потом ответила с типично чешским акцентом:

– Немножько, очьень плехо, – и улыбнулась. Очевидно, это ее развлекло, вернее отвлекло от невеселых размышлений.

– Поезд, – сказал я, – железная дорога, ту-ту-у! Понимаешь?

По всей видимости, ей действительно нельзя было здесь задерживаться. Она ухватилась за мою идею, как утопающий за соломинку, и побежала наводить справки в информацию.

Поезд на Брно отходил в восемь часов пять минут.

– Где это? – спросил я. – Вокзал где?

Она сказала что-то непонятное по-английски, а потом добавила по-русски:

– Метро. Три остановки.

– А билеты есть? Там, на вокзале? Тиккетс, тиккетс. – Я указал на книжицу, которую она все еще держала в руках.

– Да, да, – закивала она.

– Тогда побежали, – сказал я. – Меньше часа осталось. – И похлопал по часам.

Через тоннель мы снова вышли на площадь. Девушка остановила меня и попыталась что-то объяснить. «Ага, у нее вещи», – понял я.

– Много вещей-то? Хау мэни?

– Два, – показала она, – но очень тяжелые.

– Ничего, ничего, дотащим, – легкомысленно отмахнулся я, – побежали, где вещи-то?

Вещи оказались рядом с автобусной остановкой на Брно под присмотром чего-то ожидающих молодых людей – два жутких размеров фирменных чемодана. Подобные экземпляры мне приходилось видеть только в Шереметьево-2 у иностранцев. У одного из чемоданов ручка была смещена к краю, а противоположный его конец покоился на двух колесиках. У второго чемодана ручка была на месте и колесики отсутствовали.

Девушка поблагодарила молодых людей за присмотр и с затаенным ужасом посмотрела на меня. Я попробовал чемодан без колесиков. Он оказался достаточно тяжел. По крайней мере для того, чтобы тащить куда-то вручную. «Куда?» – спросил я. Девушка показала рукой через площадь, где над подземным переходом маячила буква «М», а немного подальше, в стороне, толпился народ, ожидая такси. «Метров сто пятьдесят, не меньше», – прикинул я. Да еще там, по платформам таскать их».

В который раз за эти сутки удача издевательски повиляла хвостом перед моим носом и ускакала, испортив воздух. Бег на время по пересеченной местности с двумя неподъемными чемоданами был бы для меня равносилен самоубийству. Врачи определили, что в 1997 году я перенес инфаркт на ногах. К их выводу я отнесся достаточно серьезно: бросил курить, перестал корчить из себя юношу-спортсмена, готового при первой же возможности поиграть мускулатурой, и не напивался до упора, как регулярно практиковал до больницы. Нынешние посиделки с Сергеем были не в счет. Те ежевечерние двести грамм, от которых тащился мой худосочный подопечный, я даже не чувствовал своим центнером. Так радикально пересмотреть образ жизни помогли мне, в какой-то степени, многочисленные знакомые ровесники, в свое время не захотевшие ничего менять в себе при первом звоночке и так и не дожившие, увы, до второго. Ну, и всполошившаяся супруга, конечно. Даже здесь, в Чехии, когда мне приходилось перекладывать Сергея с коляски в ванную и обратно, я старался не перенапрягаться, а после делал дыхательные упражнения и восстанавливал пульс. Я был напуган и вот уже четыре месяца блюл себя.

– Я не могу нести чемоданы. У меня больное сердце, – сказал я по-русски и почувствовал, как заливаюсь краской.

– Уот из дэ мэттэ?

Девушка подалась вперед и растерянно посмотрела на меня, стокилограммового, делового, не понимая, чего я медлю. Я был готов провалиться сквозь землю. Мне вдруг пришло в голову, что, пожалуй, еще ни разу в жизни я не находился в столь идиотском положении. «Господи, совсем еще ребенок, наверное, помоложе дочки. Ну что ей понадобилось в такую рань в этом Брне, – с досадой подумал я. – Эх, где наша не пропадала!»

Красный, как рак, я взялся за ручку чемодана. Девушка поспешно ухватилась за куфр на колесиках и вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул, набрал полную грудь воздуха и, взвалив ношу на ногу, похромал через площадь.

Меня хватило метров на пятнадцать. Я поставил чемодан и оглянулся назад. О Боже! В новеньких джинсиках, на высоких каблучках, беспомощно оттопырив круглую попку, девушка изо всех сил тянула ручку куфра и не могла сдвинуть его с места.

Я вернулся, сдернул куфр с мертвой точки и легко покатил его по брусчатке.

Короткими перебежками мы доволокли вещи до входа в метро. Девушка не успевала катить за мной свой чемодан и мне приходилось все время возвращаться и помогать ей. Я был насквозь мокрый, дыхания не хватало. «Такси?» – спросил я. На стоянке, до которой еще надо было пройти метров семьдесят, скучало человек двадцать с вещами. Машин не было. «Тайм, – сказала девушка. – Три остановки». – И показала на часы. Надо было ехать на метро.

Я взвалил свой чемодан на колено, как любимую женщину, обхватил его обеими руками и осторожно, на ощупь, стал спускаться.

Медленно поднимаясь наверх за вторым чемоданом, я вспомнил библейское: не искушай Господа Бога своего. Какое уж тут искушение! Тут вызов – ни больше, ни меньше.

Друзья в Москве окрестили меня «везунчиком». Не потому, что жизнь моя была уж столь безоблачна. Наоборот. Потому что из всех передряг и неурядиц, что случались, в основном, по моей же вине, загнанный в угол, в самый последний момент чудесным стечением обстоятельств, я выскальзывал, как пойманный угорь из рук рыболова-простофили. Поэтому где-то в глубине души я был уверен: и сейчас все обойдется, пронесет. «Эх, старый идиот, – подумалось вдруг. – Чтобы изменить образ жизни, надо прежде изменить образ мыслей, а ты как был слюнтяем, так им и остался».

В вестибюле метро висели автоматы, которые за мелочь выдавали билеты для прохода. Подходящих монет не оказалось ни у нее, ни у меня. Мы метались по вестибюлю в поиске разменных касс, но ничего в горячке не обнаружили.

– Тайм, – в отчаянии показала она на часы.

– Подожди минутку! – крикнул я и побежал за угол к женщинам у пропускающих автоматов навести справки.

Когда я вернулся назад, моя попутчица, опустив плечи, стояла над своей поклажей с видом беженки или погорелицы и, казалось, не сразу узнала меня.

– Уот из дэ мэттэ? – запыхавшись, спросил я.

Она нерешительно показала мне четыре билета и попыталась улыбнуться. У нее было такое выражение, как если бы она вернулась в свою квартиру с моих похорон, а там я сижу в кресле, как ни в чем не бывало, и спрашиваю, что, мол, случилось.

– О! Уже билеты достала? Молодец! – сказал я, подхватил сразу два чемодана и устремился к поездам.

На платформе до меня дошло: она решила, что я удрал. Ха! К бабке не ходи!

– Не ссы, Маруся! – под грохот приближающегося поезда крикнул я.

– Уот ду ю сэй? – наивно спросила она. Я захохотал.

«А ведь это был бы лучший выход для меня: оставить ее в вестибюле метро с чемоданами, а самому заплатить старушке у прохода и… был таков. Глядишь, и не опоздал бы, налегке-то», – подумал я в шутку, протискиваясь в вагон.

Толпа прижала нас к чемоданам и друг к другу. Мне стало неловко из-за пропитанной потом футболки, но моя спутница, ничуть не комплексуя, приблизилась к моему уху и спросила по-английски: «Где ты живешь?»

В английском языке нет разницы между фамильярным «ты» и уважительным «вы». Оба местоимения произносятся одинаково: «ю». Очевидно, наша вагонно-чемоданная близость дала мне повод перевести ее «ю» только как «ты», не иначе.

– В Москве, – так же «на ушко» ответил я.

– Рус? – спросила она.

– Да, а ты где живешь?

– В Братиславе. – Она немного помедлила, а потом добавила: – В Словакии. – Наверное решила, что я могу не знать, где находится Братислава.

Поезд остановился. Толпа хлынула на выход, и я прижал девушку к себе, чтобы не смыли.

– Так ты тоже иностранка? – отпустил я ее, когда вагон снова набился людьми. Девушка засмеялась.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Мартина. А тебя?

– Владимир. Володя.