Страница 21 из 24
Фраза «Этого не может быть!..» в буквальном смысле остановила его. Егор понимал, что она написана в другом контексте, но её смысл распространялся и на его мироощущение, на его понимание того, что произошло. Всего несколько часов назад он также произносил эту фразу относительно аварии: «Этого не может быть!» «Значит, – подумал он про себя, – если «этого не может быть», то, значит, это может быть всегда! Как это ни странно». И вот это «может быть» глубоко запало в его сознание. До катастрофы он был уверен в некой непоколебимости тех или иных суждений, а сейчас в нём произошло то, что поменяло кардинально миропонимание. Даже «светлые пятна», те, которые были (а они действительно были), подвергались сомнению. Он увлечённо читал дальше:
«… – Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.
– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз.
– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.
– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.
«А какого чёрта ему надо?» – подумал Бездомный и нахмурился.
– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.
– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.
– Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, ещё и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.
– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:
– Вы – атеисты?!
– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»
– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец…»
Егор всё больше и больше погружался в таинственный мир романа, наталкиваясь на те же границы, что и сам автор, – границы, присущие поиску истины…
«… – В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…»
«Странно, – подумал Сомов, – сказано, конечно, утрированно, но ведь сказки, по определению, всегда были, есть и будут, потому что сказки – это конфликт добра и зла. И они будут существовать до тех пор, пока существует литература. К тому же мы на них воспитывались, черпая из них уроки нравственности и добра».
Он задумался, обстоятельства заставляли его пересмотреть важные жизненные принципы: жить со сказками о боге или жить без них. Он впервые так глубоко задумался над этой мыслью, с нетерпением читая дальше. Вопросов становилось всё больше и больше. Его удивлял вот какой факт.
«Если я причислял себя к «неверам», – с какой-то опаской размышлял он, – к «безбожникам», то во что я всё-таки верил? Какой такой драгоценной истиной я владел? Получается – никакой. Получается, что «сказка о боге» не для меня, не для нас всех… ведь в сегодняшней «битве» побеждает зло, а не добро, но это противоречит сказочному сюжету».
Он продолжал читать:
«… – И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: если бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома лёгкого… – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к учёным врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и ещё хуже: только что человек соберётся съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмёт – поскользнётся и попадёт под трамвай!..»
Егор знал, что идея романа – это добро и зло. И не только в контексте борьбы, но и в поиске определения.
«Но, чтобы вот так разложить всё по полочкам, – мысленно рассуждал он, – нужна не просто уверенность, нужны большие знания, нужна принципиальность, нужно воображение, нужно погрузиться в фантазии, романтику жизни (нестандартная форма романа, его необычная композиция, авторский стиль – всё это захватывало его), а мне трудно сравнивать, трудно выносить суждения. Моя нравственность неразвита, более того, я страдаю духовным истощением. Прекрасное и безобразное, доброе и злое – для меня это лишь общие понятия морального сознания, не более. Наверное, дела мои плохи, если я не могу разобраться во всей этой правоте, – с грустью подумал он. – И потом: если я верю в нечто такое, что не только не обещает мне блага или спасения, но прямо ведёт к гибели, – разве это вера? Получается, что с верой жить лучше – с ней и жизнь, с ней и спасение. А если ещё человек будет не просто «верить», а веровать, то это и вовсе придаст особую силу и глубину! Ух! – пронеслось в его голове, – интересные получаются рассуждения, никогда об этом не думал, даже не помышлял, а ведь есть над чем подумать, чтобы всё это понять и осилить… нет, здесь нужно время».
Он встал со стула, взял семейную фотографию, что стояла тут же на полочке с книгами, бережно положил её между страничек и закрыл книгу. Потянувшись, он глубоко вздохнул и тихо, на носочках, чтобы не разбудить своих, вошёл в спальню. За окном уже светало…
Глава VIII
Рано утром, к началу рабочего дня, Егор был уже на станции, на своём рабочем месте. Всех новостей он ещё не знал, как не знал и то, что происходило вокруг в эту самую ночь (в «Комсомолке», что он купил в киоске «Союзпечать», никаких сообщений об аварии не было, чему он очень удивился). Общение с коллегами (машинистами-обходчиками) носило чисто формальный характер – больше молчали, чем говорили. Все чувствовали свою вину, понимая, что катастрофа вызвана человеческим фактором. К тому же всех пугал масштаб случившегося и его последствия… Одним словом: все находились если не в шоке, то в подавленном психологическом состоянии. Никто и никогда не мог предвидеть ничего подобного. И эта травма была настолько велика, что найти силы противостоять этому было очень сложно, если не сказать – невозможно. Это всех мучило и не давало покоя. Поэтому всем было не до разговоров. Нужно было принимать срочные меры, учитывая важность происходящих событий…
После тщательного изучения радиационной обстановки и аварийности 4-го энергоблока в зале заседания горкома партии города Припяти (там находился и работал штаб) прошло первое заседание Правительственной комиссии, под председательством Б. Е. Щербины. После короткой справки для членов комиссии он недовольно, можно даже сказать брезгливо, предоставил слово директору станции Виктору Брюханову.