Повести, рассказы

И Мейлах снова остался один.

Он бродил среди рундуков и лавчонок безлюдного ночного рынка, несколько раз выходил на дорогу, уводившую в степь, забрел на тесную улочку и увидел перед собой двухэтажное здание клуба, где провел первую ночь мобилизации. Кажется, только вчера это было. Он забрался тогда на сцену и при свете одинокой луны писал своей Зелдке письмо. То было его первое письмо к ней. Будучи женихом, ему никогда не доводилось ей писать — они оба жили на одной улице, оба работали в одной бригаде на винограднике, учились в одном и том же заочном сельскохозяйственном институте. После свадьбы их родители собирались построить для молодых новый дом, чтобы они с первых же дней привыкали жить без родительской опеки.

И вот... Через три недели после свадьбы ему пришлось впервые в жизни писать своей Зелдке письмо.

На это письмо, как и на все остальные его письма Зелдке и родителям, никто не отозвался. И только в последние месяцы войны он неожиданно получил письмо от соседа Бенциана Райнеса. Свое письмо Райнес заканчивал словами: «...мертвецов мы к жизни не вернем».

Скоро два года, как он переписывается с Бенцианом, и до сих пор не представляет себе, как можно жить в доме, где в каждое окно глядит виноградник. Два года, как Мейлах борется с собой, и, не повстречайся ему на перроне незнакомый человек, выхвативший из его рук чемодан, он сейчас, возможно, сидел уже в поезде, который вез бы его назад, в тот далекий город. Бенциан, конечно, не поверит, что он, Мейлах, приехал лишь на два-три дня, что, как только найдет покупателя на отцовский дом, сразу же отсюда уедет.

— Молодой человек, где вы там?

Незнакомец звал его тем же тревожным голосом, каким раньше звал Янкла. И слышалось в его крике: «По нынешним временам доставить человека домой — большое дело, можно сказать, богоугодное дело».

Застоявшаяся лошадь рванулась с места и побежала легкой рысью. Позади повозки курилась густая пыль, за которой скрылись цветущие сады и низкие плетни с перевернутыми горлачиками на остроконечных жердях. Навстречу бежала степь с тихим шумом наливающихся колосьев, с густым ароматом спелого ячменя.

Растянувшись на телеге, Мейлах лежал и глядел на слившийся со степью звездный горизонт. Временами ему казалось, что там, вдали, струится поток и звезды отражаются в его волнах. Голубоватый отсвет луны скользил по степи, окрашивая ее в синие, желтые, бурые тона.

— Уже два года, как сидим без хлеба, и бог весть, наедимся ли досыта хоть в нынешнем году.

— При таком урожае?

Возница повернулся к Мейлаху всем телом и махнул рукой:

— А в прошлые годы, думаете, урожай был хуже? Ай, товарищ, товарищ! Это долгий разговор, неприятный разговор. Мне вам, кажется, не к чему рассказывать, как тяжело достается наш хлеб! А что мы получаем? До сих пор наша главная опора — виноградник, баштан... Разве это жизнь, когда крестьянин докупает хлеб...

— При таком урожае? — снова повторил Мейлах.

— Что там урожай, когда некому убирать хлеб, а то, что успевают собрать, едва хватает, чтобы рассчитаться с государством и эмтээс. Ну, вот и поля вашего Найлебена.

На полном ходу Мейлах соскочил с телеги и исчез в высокой пшенице.

Когда незнакомец остановил разогнавшуюся лошадь, Мейлах был уже далеко. Только виднелись его высоко поднятые руки, качавшиеся над колосьями. Этот молчаливый и задумчивый молодой человек напомнил вознице, как два года назад, вернувшись из эвакуации, забрался он в пшеницу и там, тайком, чтобы никто не видел, обнимался с колосьями, как с живыми существами, и сладко, сладко выплакался. Прижимался лицом к колючим усам колосьев, глубоко вдыхал их аромат и, как после молитвы в новолуние, сказал себе «шолом-алейхем»[1] и сам себе ответил «алейхем-шолом».

Пожилой колхозник из Ратендорфа не ошибся. С Мейлахом теперь происходило то же, что со всеми, кто после долгих лет эвакуации вернулся к себе домой. Родное небо со знакомыми звездами, бескрайнее поле словно притупили в Мейлахе глубокую боль, и сердце наполнило странное чувство. Он еще сам не мог в нем разобраться. Его вдруг потянуло к человеку на подводе.

— Как вас звать?

— Цемах Ладьин. А вас?

— Мейлах Голендер. Сколько дней осталось до уборки?

— Недели две, если не будет дождей... Н‑н‑но, братюга!

Проехав еще немного, Цемах Ладьин сказал:

— Видели, что за хлеба? Но что из этого, когда убирать нечем. Тракторы — не тракторы, комбайны — не комбайны... Увечные развалины... Не знаю, как у вас, но у нас, в Ратендорфе, очень плохо дело с людьми... Ой, как нам не хватает людей.

Мейлаху показалось, что Ладьин упрекнул его, и он, как бы оправдываясь, ответил:

— Людей теперь везде не хватает. — И тут же добавил: — У нас на заводе тоже людей нехватка...

Луна не отставала от повозки, как жеребенок, впервые взятый в далекую незнакомую дорогу. Она словно вела с лошадью игру — то отставала и дожидалась, пока за ней вернутся, то резво уносилась вперед.

Время от времени Мейлах поднимал с прогретого сена голову и вглядывался — не видна ли уже деревня. У него теперь было лишь одно желание — пусть дорога длится и длится, все отдаляя мгновение, когда придется переступить порог родного дома, из которого, может быть, в такую же лунную летнюю ночь увели Зелдку на виноградник... По дому теперь бегал бы ребенок, ему было бы уже пять лет...

— Вы спите?

— А! — вздрогнул Мейлах.

— А я тут, думаете, первое время спал? Знаете, что тогда думали многие из нас? Продать свои дома и уехать. У вас, не приведи господь, кладбище на винограднике, а у нас оно на самой середине улицы... Знаете, мы намного сильнее, чем сами думали... Поддаться горю? Не дождаться врагам нашим!.. Ну вот — вы уже у себя.

Мейлах спрыгнул с подводы и остался стоять посреди улицы, протянувшейся в темную даль двумя рядами домов.

— Это ваш дом? — спросил Цемах, снимая с подводы чемодан.

— Нет, — растерянно ответил Мейлах, — наш дом на той улице. Я к себе сейчас не заеду... Подожду здесь до утра.

— Приехать к себе домой и остаться ночевать на улице?

Подхватив чемодан, Цемах подошел к ближайшему дому и постучался рукоятью кнута в окно.

— Откройте, пожалуйста, дверь — я привез вам гостя. Вашего колхозника привез я вам.

В окошке со спущенными занавесками засветился огонек. Минуту спустя открылась дверь.

Перед Мейлахом стоял Исроэл Ривкин.

2

Расцеловавшись с гостем и хорошенько выплакавшись, Хана ушла на кухню что-нибудь состряпать.

— Исроэл, — обратилась она к мужу, уже успевшему выложить перед гостем все свои грамоты, — Исроэл, может, хватит мучить человека. Мейлахка завтра, кажется, еще не уезжает... Принес бы ты мне лучше охапку курая, я не могу отойти от печи — молоко, не дай бог, сбежит. Ты, вероятно, умоешься с дороги, — сказала она Мейлаху, — вот тебе полотенце...

Ни Исроэл, ни маленькая седеющая Хана с потускневшими от слез глазами, ни их дети, спрыгнувшие с постелей и наполнившие дом звонкими голосами, за все время не обмолвились ни единым словом о том, что здесь стряслось. Разговор за столом вертелся вокруг последних деревенских новостей: кто где работает, кто как работает, сколько в прошлом году получили на трудодень, сколько рассчитывают получить в этом году, кто женился, кто собирается жениться...

— А свадебный подарок ты хоть прихватил с собой? Сразу же после уборки справляем свадьбу — выдаем замуж нашу Тайбл. Что ты стыдишься, доченька? я знал Мейлахку, когда он еще под стол пешком ходил... Ай, и бегут же годы! Тебе уже, думается, около тридцати... А?

Потом разговор зашел о фермах, об МТС, о баштане... Те же разговоры, что вели здесь между собой до войны.

— У нас роют новый артезианский колодец для полива, — вмешалась в разговор Хана, стоявшая в дверях со сложенными на впалой груди руками, — и новый клуб строим... Клуб, говорят, будет стоить уйму денег. Исроэл, сколько?

1

Шолом-алейхем — мир вам (приветствие).