Повести, рассказы

Капли догоняли и обгоняли одна другую, сливались в потоки и заливали стерню, по которой шагал Мейлах. Дождь хлестал его по лицу, добирался до самого тела, и он, чтобы легче было идти, думал о Двойре, о завтрашней встрече, думал и строил догадки — о чем собирается говорить с ним Бенциан и почему Двойрка неожиданно крикнула: «Уезжай!»

Вдруг Мейлах недалеко от себя услышал человеческие голоса. Чуть ли не в то же мгновенье дождь отнес их в сторону. Дождь словно дразнил его: то приближал голоса, то отдалял их.

И как раз в ту минуту, когда Мейлах подумал, что ему еще предстоит долго идти, он в темноте наткнулся на кого-то.

— Кто это?

— Я, — ответил Мейлах, узнав голос бригадира Бакалейника, — еле дотащился. Где же табор?

— Что? Не видишь?

— Я плохо вижу даже днем. — Бакалейник ничего на это не ответил, и Мейлах добавил: — Так, кажется, говорит обо мне Бенциан Райнес.

Он шел следом за бригадиром, и вскоре пришли они к скирде пшеницы, выросшей за те несколько часов, что его здесь не было. В свете желтоватого пламени тусклого фонарика, стоявшего на выпряженной лобогрейке, Мейлах увидел жнецов. Босые, с засученными выше колен брюками стояли они вокруг скирды. Среди жнецов был и парторг. Мейлаху показалось, что и Бенциан, и все остальные, даже маленький Шоэлка Колтун, встретили его молча, как человека, который в час общей опасности где-то скрывался.

Мейлах прервал тягостное молчание:

— Мажара осталась в деревне.

— А пшеница? — спросил парторг.

— Заскирдована. — И еще тише сказал: — Поэтому я там задержался.

Дождь немного приутих. Небо стало проясняться. У бледного, молочно-голубого края горизонта робко сверкнула желтоватая звезда и возвестила, что вот-вот взойдет солнце. От дождевых стоячих вод тянуло сырой пронизывающей прохладой.

— Не понимаю, чего ждем... Ведь сегодня жать уже не сможем. Как вы думаете? — обратился Бакалейник к Райнесу.

— Пожалуй, так.

— Тогда — пошли домой!

Не дожидаясь ответа парторга, Залмен Можарский тут же крикнул:

— По домам!

Звуки его голоса прокатились по всему полю.

Вскинув вилы на плечо, Залмен широким солдатским шагом замаршировал по морщинистым лужам.

Меся заплывшую грязью почву, плелись гуськом жнецы. Сильно давала себя чувствовать усталость — присядь они на одно мгновенье, не хватит сил подняться. Насквозь промокшая одежда отнимала у тела последние капли тепла, не давая уснуть на ходу.

— Ну, кто же был прав? — донимал Бакалейник Райнеса, теребя свою рыжеватую бородку. — Веселый вид мы имели бы с вами сейчас, если перезаключили бы договор. Земля, товарищ парторг, есть земля... Это вам не завод. Тут приходится считаться с погодой... Что? Не так?

— Дальше.

— Дальше? Без тяжелой артиллерии...

— Опять заладил...

— Людей жаль, Бенциан. Целую ночь под дождем работали. Будь у нас еще один комбайн... А мы могли его иметь, если бы вы посильнее нажали... Они же должны в конце концов понять, что мы пострадавшие.

— А кто не пострадал? Вы тоже заразились от него!

— От кого? Почему вы кричите? Что я такого сказал? — И, продолжая теребить бородку, бригадир поплелся к жнецам.

Хотя Бенциан и не слышал, о чем толковал бригадир с жнецами, он был тем не менее уверен, что тот жалуется на него. Райнес знал — не один Бакалейник думает, что, если бы он, парторг колхоза, покрепче нажал через райком, МТС выделила бы для них еще один комбайн. Бакалейнику нужен был еще один комбайн, чтобы колхоз первым мог рапортовать и отличиться в глазах райкома, чтобы о нем, о бригадире, писали в газете, печатали его портреты. Парторг знал слабость Бакалейника — желание прославиться, и поэтому был уверен — бригадир не допустит, чтобы остались неотремонтированные лобогрейки, а если не хватит жнецов, сам впряжется в работу. Да так оно и было!

Едва небо стало заволакиваться тучами, бригадир первым принялся за скирдование. Уже за одно это Райнес готов был все простить ему — у каждого свои слабости. Но чтобы Хаим Бакалейник поддался настроениям Мейлаха, чтобы и он заговорил о жалости, этого Бенциан не ожидал.

Увидев возле скирды пшеницы, мутно проступавшей сквозь туман рассвета, Мейлаха Голендера, Бенциан подошел к нему.

— Это что за выходки? — сердито заговорил он, тыча на связанные шнурками башмаки, висевшие у Мейлаха на плече. — Сию же минуту обуйся! Знаешь, что полагается за такие штуки на фронте?

Посиневшими босыми ногами стоял Мейлах в воде и никак не мог понять, за что Бенциан на него накинулся.

— На Залменку, что ли, на бригадира, равняешься? Забываешь, что у тебя прострелена нога. На уборке как на войне — кто не бережет свое здоровье, подобен дезертиру. Как придешь домой, сразу же натри ногу спиртом. Не окажется у Исроэла спирта, приходи ко мне.

Лишь теперь Мейлах увидел, как стар и утомлен Райнес — лицо пожелтело, нос заострился, глаза запали. Только в голосе и в походке не заметно было усталости. Он шагал так, что Мейлах едва поспевал за ним. Мейлах огляделся — не идет ли кто сзади. Не хочет он, чтобы кто-нибудь подслушал. То, что Мейлах собирается сегодня высказать Бенциану, он может сказать ему лишь с глазу на глаз. Прежде всего попросит не смотреть на него как на человека, которого облагодетельствовали тем, что пустили сюда. В конце концов, так Мейлах и скажет Бенциану: он здесь такой же хозяин, как все, никто никому не давал права гнать его отсюда. Не его вина, что Бенциан не хочет его понять! Да, да, не хочет!

У Бенциана, как он ни старался оставаться спокойным и сдержанным, все же голос дрожал.

— Ты, видимо, решил никого из нас не пропустить — даже Хаима Бакалейника стал таскать по ночам на виноградник.

— Что?

— Ведь он уже говорит почти то же, что и ты... Учить нас взывать к жалости явился ты сюда?

— Дядя Бенциан!

Глядевший куда-то вдаль Бенциан не заметил вспыхнувшего лица Мейлаха, его пронзительного взгляда, не заметил, как тот от возбуждения расстегнул ворот рубахи.

— Сколько, спрашиваю, можно жить у чужих людей? — горячо заговорил Бенциан. — Почему не перебираешься к себе? Что ты хочешь нам этим доказать?

— Дядя Бенциан! — почти выкрикнул Мейлах.

— Что ты хочешь нам этим напомнить? — Бенциан протянул руку к залитой дождем дороге, по которой брели усталые жнецы. — Найди тут хоть один дом, где не было бы потерь. Неужели ты думаешь, что они все забыли?

— Но вы делаете все, чтобы забыли...

— Я? — Бенциан остановился. — Если так, будем говорить начистоту. Для тебя, я вижу, виноградник — только кладбище, а для нас он — поле боя. Если после такой войны, после таких испытаний мы можем стоять и работать на винограднике, то понимаешь, как мы сильны, как мы крепки! Навечно прошли те времена, когда носились мы по миру со своими ранами, со своей болью. Прошли времена, когда мы клянчили у мира жалость. Пришло время показать силу, и мы ее показывали в войне, показываем и теперь.

— Кто вам сказал, что я приехал учить вас вымаливать жалость? Кто вам сказал, что для меня виноградник только кладбище? Кто вам сказал...

Голос Мейлаха, точно натянутая до предела струна, срывался от внутреннего напряжения. Бенциан никогда еще не видел его таким. Зрачки так расширились, что почти не видно стало белков.

— Значит, я ошибся, — уже спокойнее проговорил Бенциан, — а раз так...

— Нет, товарищ Райнес, не так!

Бенциан взглянул на Мейлаха с таким чувством, словно всю дорогу шел и говорил с одним человеком, а под конец спохватился, что рядом шагает совсем другой человек. Впервые слышит он, чтобы Мейлах называл его «товарищ Райнес».

— Почему вы велели передать мне, чтобы я уехал отсюда? Кто вам дал право гнать меня?

— Не понимаю...

— В чем вы меня обвиняете? В том, что я не даю забыть о нашем несчастье? Мы слишком дорого заплатили, чтобы забыть о нем.

— Человек не живет одной ненавистью, товарищ Голендер. Это вы знаете?