Утренние слёзы (Рассказы)

Ничего не осталось от былого Рогова. С трудом отворяет он дверь, с трудом снимает пальто и шляпу и долго сидит на стуле, отдыхая в какой-то задумчивости, похожей на дремоту. Время идет так медленно и так утомляет его, что Рогову кажется иной раз, что оно очень шершавое на ощупь и этой шершавостью трет и царапает его душу, протаскиваясь сквозь нее.

В седьмом часу вечера к нему приходит грузная, расплывшаяся женщина с хозяйственной сумкой и, не раздеваясь, проходит к окну и распахивает его.

В комнате душно. Нестерпимо пахнет старостью и грязным бельем. На столе окрашенные чаем сухие чашки и заскорузлые корки сыра. На старой газете черствый хлеб. И лишь пирожные в картонке сочно лоснятся кремами.

Женщина с материнской заботливостью целует старика в сухой лоб, отстраняет от себя его дрожащие руки, говорит, как больному:

— Ни к чему, дед. Сиди спокойно.

У женщины очень толстые, болезненно отечные ноги с заметной «коровинкой», с той иксообразностью, которая делает ее походку тяжелой и неуклюжей: слышно в шаге, как трутся друг о дружку капроновые чулки.

— Солнышко мое пришло, — мямлит старик, истекая слезной улыбкой. — А я пирожных купил.

И пока женщина убирает в квартире, пока протирает полы влажной тряпкой, меняет постельное белье, пряча грязное в сумку, моет посуду и заросшую жирной грязью раковину, моет поддон газовой плиты, пока она кипятит чайник, старик все время передвигается, все время находится около нее, дотрагивается до плеча, тянет сухую свою руку к ее волосам, но не успевает погладить, и рука его остается повисшей в воздухе. Глаза его выражают бессмысленную и какую-то мучительную радость, он похож на мурлыкающую кошку, трущуюся о ногу доброй хозяйки.

— Дед, а где у тебя чай? У тебя нет чая, что ль? Ну что же ты не сказал мне?! Вот чудак.

— Чай, — говорит он и сокрушенно кивает в знак согласия. — Забыл, Люсенька. Я сейчас сбегаю… Я это мигом…

— Да сиди уж. Сбегает он! Попьем кофейку. У тебя тут кофе есть. Ладно.

Она не спрашивает о здоровье, потому что все видит и без его ответа: плох старик.

Когда они садятся за стол и пьют кофе из чашечек, подаренных Рогову когда-то Люсей, он вдруг ни с того ни с сего начинает говорить о генеральше, которой, возможно, уже нет в живых.

— Сейчас бы, конечно, на терраске, на свежем воздушочке из самоварчика попить… Жил бы я на своей даче, а ты бы ко мне в гости приезжала… Очень жаль, — со вздохом умолкает он.

— Что тебе жаль?

— А-а… Жаль, что… У нас участки когда-то распределяли, а я отказался. Очень жалею. Не такие, конечно, как у генерала, но тоже хорошие. А я думал, зачем обрастать частной собственностью! Какой пример подам подчиненным… Отказался. Это еще до твоего прихода было.

А после чая, вернее, жиденького, перепаренного кофе, заваривать который Люся не умела, кипятя его, как суп, в кастрюльке, Рогов достает свое давно уже составленное завещание на имя Люси и говорит с бравадой в голосе:

— Вот! Сочинил, понимаешь ли ты! Всю опись имущества произвел и понял, что ничем тебя после кончины обрадовать не сумею. Гол как сокол. Шкаф да кровать да полдюжины стульев. Не умел я жить, Люсенька! Ни злата, ни серебра… Одна только ценная вещица — обручальное кольцо из червонного золота, еще мать мне, когда впервые женился, подарила к свадьбе, а матери оно от ее дядьки досталось. У нее дядька богатенький был.

И он достает из шкафа завернутое в мятую, старенькую, ворсистую бумажку тяжелое кольцо, которое выскальзывает из бумажной ветоши крутым своим, туго поблескивающим боком на стол и, проделав дугу, стукнувшись со звоном об пол, долго катится, пока наконец не ложится с дробным звоночком около двери.

— Думал надеть еще разочек, — говорит Рогов, любуясь Люсей, рассматривающей поднятое с пола кольцо — темную, глубокую желтизну светящегося металла. — Думал женихом еще посидеть за столом рядом с генеральшей. А? Вот ведь о чем мечтал! Как счастье! Генеральша с дачей в придачу.

— Ладно, дед! Надоел ты мне со своей генеральшей, — обрывает его Люся, не первый раз слыша эту дачную историю, которая изрядно надоела ей и стала уже обижать, чего никак не хочет замечать Рогов.

— А знаешь, в чем ошибка? — говорит он с озаренностью во взгляде. — Мне бы за дочерью ее надо было поволочиться. Я этого не сообразил. Ты ведь сама мать, понимаешь. За дочерью стал бы ухаживать, хвалить ее, искать с ней встречи… Генеральша бы и клюнула. Это уж ты поверь мне, старому грешнику. Генеральша бы, как окунь, наперед дочери за блесной — и попалась бы на крючок. Она такая! Дочь для нее соперницей бы стала. Как так, мой поклонник к дочери перекинулся?! Не бывать этому никогда!

— Хорошее кольцо, — говорит Люся, возвращая Рогову золотую вещицу.

— Возьми, — вяло отмахивается Рогов. — Это тебе. За все!

Люся и верит и не верит, вертя в пальцах дорогое старинное колечко, целует Рогова в щеку, отстраняет его жесткие руки, которые, как ветви какого-то сухого сказочного дерева, больно обхватывают ее за талию.

— Ни к чему, дед, — смущенно говорит она. — Посиди спокойно. — И отходит от него к окну, за которым уже темно и свежо пахнет тополем.

— У дедушки была, — скажет она мужу. — Совсем плохой стал. Скоро помрет. Смотри, что подарил мне.

Иван равнодушно рассматривает кольцо, спрашивает:

— Золотое?

— Из червонного золота. Самое дорогое.

— Да. Ценный подарок.

— Просит, чтоб мы у него по очереди ночевали, — говорит Люся. — Боится один помереть. Кому до него дело? Один живет, никто к нему не ходит.

— Надо подумать, — говорит Иван. — Дело серьезное. Может, в больницу положить?

— Кто ж его возьмет? Он не болен ничем.

— Тоже верно.

Иван напряженно думает, потирая бледный лоб круговыми движениями пальцев, словно разгоняя какие-то туманные мысли. Но думает он не о предложении дедушки, которое кажется ему совсем нереальным, а о золотом колечке, подаренном Люсе. В его сознании никак не совмещаются какие-то разрозненные мысли и догадки, что-то там крутится, крутится каруселью и словно бы то лошадка с золотыми копытцами промелькнет, то длинношеяя жирафа, то носорог, — и все это зверье крутится, крутится и никак не может догнать друг друга, а вместо музыки звучит знакомый и раскатистый смех.

— Это такой человек, — слышит он голос жены, разглядывающей колечко, — что просто невозможно сказать! Так много мне помог, принял такое участие. Я ведь совсем девчонкой была, а он мне навстречу пошел, прописаться помог, на работу устроил. Наша обязанность теперь не оставить его. Совсем ведь старенький. Ты бы зашел к нему. Ему ведь теперь тоже обидно. Как начальником был, все вокруг него хороводились, а теперь никому не нужен. Он ведь всех всегда выручал, помогал всем, а как ему тяжело, так все в кусты. Ох, люди, люди! А я не могу. Он мне как родной. Да что родной! Он мне дороже родного! От отца с матерью совета доброго не слышала, одни только попреки. А дедушка мне помог человеком стать. Я лучше людей не встречала, нет. Нам, Ванечка, надо как-то позаботиться о нем, как-то помочь ему. Мне одной теперь тяжело. Надо бы и тебе к нему наведываться. Он спрашивает о тебе, интересуется, как живешь. А ты совсем уж забыл про него.

— Надо подумать, — упрямо твердит Иван и трет пальцами лоб.

Лошадка бежит за зеброй, зебра за жирафой, жирафа за тигром, а тигр за носорогом… И никак никто не может догнать друг друга. Ивану даже смешно.

Люся очень возбуждена и озабочена. Она на этот раз никак не может убедить мужа, что дедушка хороший и добрый. Все ее слова о нем как бы глохнут в воздухе, не доходя до его сознания. Она даже сердится на Ивана, обвиняя его в душевной черствости, хотя втайне и понимает мужа, отчего еще больше сердится.

— Ну чего особенного! — говорит она в сердцах. — Подумаешь — колечко! Он вообще в завещании хочет, чтобы все его вещи достались мне. Не нужны они, конечно, но как ты ему скажешь об этом, если он сам не понимает. Обидеть его, да? А за что? Скажи… За его доброту ко мне? Поди к нему и сам скажи, что не надо нам ничего. Можешь и колечко вернуть. А я не могу… не в силах. Он ведь от всей души. Он сам чувствует, что скоро умрет, и просто хочет сделать нам приятное. Вот и все. Ты понимаешь хоть сам-то, что он скоро умрет?