Утренние слёзы (Рассказы)

— Ну и дура, значит, — говорила Люся.

— Нет, солнышко, она не дура. Она меня в дураках оставила, вот что я тебе скажу.

Он подозрительно часто стал возвращаться к разговору об этой дамочке, и Люся даже решила, что Рогов влюбился на старости лет. Ей неприятно это было сознавать, но она не показывала вида и успокаивала, как умела, Рогова. Лишь однажды она сорвалась и сказала ему:

— Вы что же думаете, я железная? Мне все можно рассказывать? Да я же!.. — но она не договорила, оборвала себя на слове, хотя восклицание это «да я же!» прозвучало с такой болью и страданием, что можно было предположить все что угодно.

Рогов, услышав это, зажмурился, как от удара, сморщился весь, закрыл руками лицо и долго так сидел в тоскливом забытьи. А потом позвал Люсю, велел закрыть дверь на ключ и спросил, с трудом выговаривая слова, как человек, перенесший инсульт.

— Ты меня когда-нибудь любила?

— Я и теперь люблю, — ответила Люся.

— Нет, я спрашиваю о той любви, о настоящей. Прости меня, грешного.

— Не знаю, какая уж она, настоящая или нет… Ничего я вам больше не скажу.

— Дай мне твою руку, — сказал он со вздохом. — Какой же я дурак! Дай руку, Люсенька. Я поцелую ее. Ты мое солнышко, вот кто ты.

Он долго гладил Люсину руку, удерживая ее на ладони, как какого-нибудь пушистого, нежного зверька, а она стояла над ним, сидящим в рабочем кресле, и плакала.

— Вы так много сделали для меня, Анатолий Васильевич, — говорила она сквозь слезы. — Вы такой хороший человек.

— Плохой, солнышко мое! Очень плохой.

— Нет, вы хороший. Вы даже сами этого не знаете. Я в жизни своей не встречала лучше. Вы добрый, умный и очень красивый. А я такая счастливая, что встретила вас… Потому что я на работу, как на свидание, бегаю. Ну кто я вам? Скажите! Кто? Никто. А вы так много для меня хорошего сделали, что даже мать с отцом не сравняются с вами.

— Да чего ж я такого сделал-то! Объясни ты мне.

— Вы сами должны знать.

— Вот не знаю! Хоть убей, не знаю. На работу взял? Да господи! Это разве… Нет, не могу понять.

— Вы все для меня сделали, всю жизнь мою перевернули. Я как заново родилась.

— Спасибо, Люся, за такие слова. Ты ведь тоже мне, как родная. А знаешь что, Люся! Знаешь, что тебе сейчас скажет старый грешник? Пошли-ка мы с тобой сегодня после работы в ресторан. Закажем бутылку шампанского, а мужу скажешь… придумаешь чего-нибудь, скажешь, что у сотрудника какого-нибудь день рождения или юбилей отмечали… Как ты на этот обман посмотришь, не оттолкнешь старика сумасшедшего?

В тот вечер Люся впервые была в квартире Рогова, впервые изменила мужу, не испытав при этом и капли сомнения или угрызения совести, словно какой-то старый долг исполнила, смущаясь только оттого, что впервые назвала Рогова просто по имени — Толей.

Она свой поступок как бы даже и за измену-то не посчитала, словно бы именно замужество было изменой, а это — долг, это — то, что она всегда должна была делать, но по стечению обстоятельств не делала, неся в душе постоянную вину перед Роговым, которого любила, которому поклонялась, как какому-то ею же самой сотворенному идолу.

— Нет, Толя, об этом ты даже и не думай. Этого не будет никогда, — говорила она, если он опять и опять начинал разговор о женитьбе на ней, о разводе с мужем. — Иван не должен ничего этого узнать никогда, а то он с горя умрет. Пусть ему будет тоже хорошо. Он у меня такой доверчивый, чего ни скажу, всему верит. Да и маленького Толеньку жалко.

Люся к тому времени заметно располнела, на животе у нее образовалась толстая и рыхловатая складка, увеличились и без того большие груди, нездоровой водянистостью отекли глаза, поблескивающие вечной какой-то слезой, отяжелели и ноги. Нервы тоже пошаливали: видимо, сказывалась тайная жизнь, которая стала для нее необходимостью; старея, Рогов делался очень капризным и обидчивым, и ей приходилось угождать ему, а порой поступать опрометчиво и рискованно. Муж иногда спрашивал ее как бы между прочим, но с явным беспокойством, где она пропадает по вечерам, на что Люся вместо ответа начинала весело и радостно смеяться, заливаясь в странном хохоте, от которого лицо ее становилось пунцовым.

— А чего ты смеешься? — с улыбкой спрашивал Иван. — Вот смеется, вот смеется! Ничего смешного я не сказал.

— Радуюсь, — отвечала ему Люся сквозь смех, — что муж ревнивый. А задерживаюсь, Ванечка, потому что кое-какую работу беру, перепечатываю на машинке. Хочется и в обнове походить. Где деньги-то взять? От мужа не дождешься, приходится самой зарабатывать.

Иван верил ей, потому что и в самом деле Люся стала частенько покупать кое-какие обновки: то дорогие туфли, то французские духи, запах которых не нравился Ване. «Кладбищем пахнет», — сказал он, на что Люся ответила, покраснев: «Думай, что говоришь-то, дурак ненормальный».

У себя дома она своего начальника, то есть Рогова, называла не иначе, как дедом: «дед сказал, дед поехал», а когда тот вышел на пенсию, и вовсе стала звать его за глаза дедушкой.

Она теперь уже не скрывала от мужа, что ездит проведывать дедушку. И муж и сын знали, как много хорошего сделал он для Люси, а потому Иван даже приветы ему слал. А однажды и сам появился у него в гостях, о чем Люся заранее договорилась с Роговым, решив, что настало время познакомить их.

Она без конца смеялась в этот вечер, и Рогов с задумчивой и тревожной усмешкой поглядывал частенько на нее, как бы останавливая многозначительным взглядом ее истерический какой-то смех.

А Иван, который охмелел и которому Рогов явно понравился, говорил ему пьяно и дурашливо:

— Вот так вот все время смеется и смеется. А чего смешного, никто не знает. Люсь, чего смешного-то? А она сама не знает.

— Хороший характер, — осторожно подсказывал Рогов, впервые видящий Люсю такой нервно-смешливой. — Вам повезло с женой.

— Это да! Я тут ничего не могу сказать, — соглашался Иван, вызывая новый приступ смеха у жены.

— Людмила Ивановна, — мягко и осторожно говорил Рогов. — Люся, вы когда-нибудь лопнете от смеха. Нельзя так смеяться.

С большим усилием Люся утихомиривалась и, пыша горячей, потной краснотой, обмахивая лицо рукою, отвечала возбужденно:

— На меня так вино подействовало… Что я могу поделать?! «Солнечная долина»… Это крымское, да? Налейте мне еще рюмочку.

— Для смеха, — шутил Иван. — Рюмочку для смеха. Анатолий Васильевич, для смеха ей капните, пожалуйста. А мы уж с вами нашего. Российского, хлебного хлебнем.

— Ага, — соглашалась Люся. — Ага! — И это «ага» выпрыгивало у нее тоже как смешинка.

Рогов осторожно наливал золотистую жидкость в ее рюмку, с робкой усмешливой внимательностью поглядывая на Люсю исподлобья, как бы говорил ей: «Мотри, девка! Не расколись. Уж ты постарайся, Люсенька, чтоб все было без шума и пыли. Очень тебя прошу».

Пьяный Иван был рад знакомству с Роговым, бывшим начальником жены, и, когда вернулись домой, он сказал Люсе:

— Мне понравился. Очень хороший, настоящий мужик, — сказал уважительно и уверенно.

— Да, Ванечка… И столько хорошего для меня сделал, что просто не знаю, как благодарить его. Просто не знаю! Ну кто он мне? Никто… А так душевно отнесся к простой девушке, что как родной для меня стал, как дедушка все равно.

— Может, надо подарок какой сделать? — спрашивал Иван. — Какую-нибудь зажигалку газовую или еще чего-нибудь.

— Это уж ты сам подумай, — умиротворенно ворковала Люся, которая страшно рада была, что познакомила мужа с Роговым и что Иван ничего не заподозрил. — Ты мужчина, тебе лучше знать, что мужчине подарить, — говорила она, испытывая какой-то глубинный страх от такой безмерной доверчивости мужа и от своей лжи. — Я в этом ничего не понимаю.

— Надо подумать… Ты узнай, когда у него день рождения, тогда и подарим. Надо подумать что. Ценный какой-нибудь. Человек непростой. Всю жизнь в начальниках проходил. Привык.

Он даже немножко гордился этим знакомством.