Страница 38 из 62
Тогда он свой портфель поставит на стул и посмотрит ей пристально в глаза.
«А почему же ты не приезжала ко мне, когда я был пастухом?»
«Милый, — скажет Светлана, смутившись, — я так хотела увидеть тебя, но ведь у меня не было своей машины. А мои друзья! Ах, мои друзья! Они оказались подлецами. Они не хотели поверить, что я полюбила, и отвернулись от меня».
«Но туда ходит автобус», — жестко напомнит Тотев.
«Боже мой, я не знала!» — воскликнет Светлана.
«Не знала! Так я и поверил! Я бы пешком согласен был идти эти две сотни километров, чтобы увидеть тебя, но мне нельзя было идти. Я не мог. У меня статья такая».
«Боже мой. Значит, ты тоже!»
«Я любил тебя! — крикнет ей Тотев. — Но любовь моя потухла! Мы могли быть счастливыми, если бы ты приехала ко мне в Горяевку. Но ты испугалась трудностей. Все! Я ухожу».
И тут она бы… Она бы, конечно… Тут бы она…
Порой Тотев так увлекался, что фантазия его иссякала и он ничего уже не в силах был придумать, да и придуманное переставало нравиться ему, он переставал верить во все это и старался опять представить себе все сначала: людную улицу, сверкающие витрины и лестницы, лестницы…
Сон вышибал из головы все мысли — видел он только лестницы, слышал музыку, видел толпы спешащих людей и себя среди этих праздных людей… и кто-то ему кричал из толпы: «Тотев! Вася! Тотев!» И кто-то стучал по стеклянной витрине, и витрина дребезжала, как обыкновенное оконное стекло. «Тотев!»
Он вдруг понял, что он задремал в пустой избе, а кто-то с улицы стучал в окно и звал его по имени.
— А? — спросил он, вскакивая. — Кто там?
На улице уже смерклось, в избе было совсем черно. Тетка Елена два дня назад уехала в город к сыну, и он один был дома.
— Тетя Елен, ты, что ль? Сейчас отопру.
Он откинул крючок, отворил дверь и увидел на пороге чужую какую-то женщину с чемоданом и сумкой в руках. Он вгляделся, и сладкая радость расслабила его — небывалая радость!
— Мама, — сказал он удивленно.
А мать, не выпуская из рук чемодан и сумку, бросилась к нему, и, совсем забыв про чемодан и сумку, расплакалась, и все пыталась обнять сына, прижать к себе, но он словно бы вырывался из ее рук, — а это ей поклажа мешала, совсем забыла про нее старая.
Мать гостила у него неделю, рассказав все новости, какие только могла припомнить. И радость Тотева сменилась тоской. Чуть ли не каждый вечер начинал он с ней разговор о наболевшем своем деле.
— Ну так что же получается-то. Выходит дело… так… Пока это дядя Толя из Тулы приедет… Да и дадут ли ему летом отпуск-то? Может, и не дадут, скажут, зимой или в крайнем случае осенью отгуляешь. То да се. Стало быть, он только осенью приедет в Москву. Пока к юристу сходит посоветоваться. Опять время. А свидание прокурор назначит зимой. Что же это получается-то? Получается, что дядя Толя опять не сможет? А? Мам.
Мать смотрела на него с застоявшейся в глазах тоской и тоже не верила ни в дядю Толю, своего брата, ни в его отпуск, ни в прокурора.
— Ну чего молчишь? — спрашивал у нее сын с обидой.
— Ох, Васенька, Васенька! Была бы я грамотная, я бы сама сходила куда надо.
— А при чем грамота-то? Приди да поплачь! Скажи, что я у тебя один и жить без меня нет никаких твоих сил.
— Надо, надо сходить. Вот Анатолий приедет, я с ним все обговорю. Он-то уж посоветует правильно.
— Да что он сам-то знает! Тебе-то больше доверия будет у прокурора. Ты мать, а он дядька.
— Зато орден имеет.
— Орден, орден! Сиди тут в дыре, и никому дела нет.
Мать опять немо смотрела на него, словно не слышала и не понимала сына, а только чувствовала сердцем его тоску и его обиды, избавить от которых она не в силах была.
— Подохну здесь, как последняя собака, вы только рады будете — хлопот меньше. Знаю я вас, — не унимался Тотев.
А мать разглядывала его страдальчески и ничего как будто не понимала.
Перед отъездом, когда они уже стояли на шоссе и ждали автобуса до Малоярославца, мать, одетая так, словно в церковь собралась, со вздохом сказала:
— Если не помилуют тебя, Вася, вот соберусь и приеду сюда к тебе век доживать. Такая у тебя красота тут кругом.
Тотев не ожидал этого от матери! Чего уж не ждал он от нее, так это решения приехать к нему. Уж этого-то он никак не мог ожидать от нее.
— Ты соображаешь, что говоришь! — крикнул он, бледнея. — Язык-то проглотила бы после таких слов! Приедет она! Утешила.
— Ну, а что же делать-то, сынок? Если не помилуют-то? Посоветуй.
— Зажрались, гады! — говорил Тотев, с трудом сдерживая слезы. — Не могут уж какой год сходить к прокурору. Что же делать! Я только и живу, можно сказать, этой надеждой, а она — приеду. Если ты приедешь, я на другой день перед твоими глазами покончу с собой — так и знай!
Мать с испугом смотрела на сына и не знала, как успокоить его. На автобусной остановке, кроме них, никого не было. Шоссе было пустынно и, поднимаясь в гору, чернело среди яркой зелени леса красиво и вкусно, как маковый грильяж. По обочинам росли ромашки, пунцовый клевер и много каких-то мелких неизвестных цветов и цветущих трав и травинок, в которых безумолку журчали кузнечики, ползали муравьи, летали осы и пчелы. А внизу, под горой виднелся железный каркас моста и дальний берег реки, на котором все так же росли мягкие, шелковые в солнечной дымке, далекие кусты, похожие на стога свежего сена.
Тотев отвернулся от матери, и слезы текли по его щекам. Злость его прошла, он опять почувствовал себя зависимым от нее, от старой этой женщины, которая когда-то увезла его с берега другой речки, где и он и она родились, в огромный город, в столицу на счастье, а счастье-то отвернулось от них. Отец попал под трамвай и умер, а потом и сын чуть не убил человека и отобрал у него деньги, бандитом стал. Пойди докажи, что не он отобрал! Нет, не нашли они счастья в столице. Как бы жизнь их сложилась — останься они, где родились, где жили их деды? Трудно, конечно, сказать, а хуже бы не было. Не было бы хуже! Куда уж.
— Ох, не любишь ты меня, мать! — сказал Тотев со вздохом. — Не понимаешь ты, что теперь я жить-то в деревне не могу. Воротит меня от этой всей жизни, как от падлы какой! Только в Москве могу.
— Уж ты как знаешь, сынок. Вот дядя Толя приедет, я к нему в ноги — уговорю сходить к прокурору. А я сама-то растеряюсь. Прокурор-то у меня будет спрашивать чего, а я и слова не найду чего сказать, зачем пришла.
— А ты прошение-то подай! На бумаге тебе составят, как надо, а ты ему и подай.
— А как надо-то?
— Скажут!
— Кто же, Васенька?
— Ну есть же эти… Я ж говорил! Есть эти… советы такие… юридические. Юридическая консультация. Там заплатишь какую-нибудь трешку — тебе и составят бумагу. Они за это зарплату получают. Ты эту бумагу и отнеси к прокурору. Да и поплачь заодно. На бумаге-то легко отказать, а тебя увидит — может, пожалеет. Очень я прошу тебя сходить к нему. Узнай там все и сходи. А уж я-то этого тебе до гроба не забуду, ходить за тобой стану и спрашивать все время буду — в чем тебе моя помощь нужна, вот поверь мне.
— Да неужто не верю, — говорила мать и тоже плакала.
— Сходи, мама! Вон автобус уже по мосту идет. Так я пойду, а то люди увидят — стыдно будет, слезы-то мои увидят. Видишь, какой я слабый у тебя стал. Ну так ты мне ответь: сходишь ты к прокурору-то или нет? Чего ты боишься-то?
— Схожу, сынок, схожу. Пусть со мной делают, что хотят, схожу, — говорила ему мать, утирая слезы.
— Ничего с тобой не сделают. Пожалеют, только и все. И может, меня помилуют, А так ничего больше не сделают, не бойся! Ну!
Он обнял мать за плечи, расцеловался с ней и, хлюпая носом, пошел прочь, в сторону ненавистной ему Горяевки, к своим коровам, которых остался сторожить Мухтар. Они совсем недалеко тут были, на лесной поляне.
На этот раз Тотев молча окунулся, умыл заплаканное лицо, потное тело и скоро вышел из воды. Было у него темно на душе.