Страница 1 из 62
Луна звенит
ЛУНА ЗВЕНИТ
Они опустили на дно, метра на три с половиной, какие-то детали от гусеничного трактора и закрепили веревки на корме и носу. «Якоря» эти держали прочно, и только в сильные ветры лодку иногда сносило на глубину… Но этот день прошел тихо, было очень тепло, и заря начиналась спокойная и желтая. Вода в заливе отражала берег, и огромный стог сена, и деревья — и все это в воде было темным, как тина, и душистым, будто сама вода пахла сеном. Залив был невелик и весь подавлен предвечерними отражениями, весь был объят оцепенением летнего вечера, и только на выходе, за тростниками, мягко розовело само водохранилище в легкой, ползущей испарине. И далеко все было слышно… Слышно было, как шумели крылья одиноких чаек, летящих над розовой испариной. Чайки летели тяжело и устало и не кричали, как утром.
Поплавки стояли в воде спокойные, похожие на острые винтовочные пули, солнце уже село, и в ясном небе отчетливо белел прозрачный полумесяц.
И вот тогда-то в углу залива в слитной с берегом тинистой темноте раздались всплески рыбы. Когда рыбы всплескивали и показывались над водой, старик, сидевший в зеленой лодке, вздрогнувшим, приглушенным голосом восклицал все одно и то же: «Слышишь?»
А сын его слушал молча и смотрел туда, в угол залива.
Там, где плавилась крупная рыба, вода вспыхивала закатным румянцем и растекалась кругами, и эти сонные круги доходили до лодки, колебали луну, стог сена, и тогда казалось, что полумесяц смеется.
— Брать не будет, — сказал старик.
Рыбы двигались стаей, уходя из залива в тускнеющую розовость водохранилища. Они миновали поплавки и, по-дельфиньи плавно кувыркаясь в теплой воде, показывая свои черные спины и острые плавники, уплывали в большую воду, но и там, в том тихом, затухающем румянце долго еще виднелись эти большие, горбатые лещи, которые ушли из залива.
— Брать не будет, — опять сказал старик. — Когда лещ плавится, он не берет.
Лодка его закачалась, и от нее пошли по заливу круги. По этим опаленным кругам можно было понять границу воды и суши.
— Где заночуем? — спросил старик. — В сене или у костра?
— У костра, — сказал ему сын. — Разве забыл? Мы ведь с тобой наловили на уху. Будем варить уху. — И он крикнул озорно: — Уху-ху-ху!
Он тоже зашевелился в лодке, и от лодки тоже пошли ровные и мягкие круги… Он был раза в два моложе отца. Он достал из кармана приемник на полупроводниках, и над заливом тихо задребезжала речь.
— Выключи! — сказал старик.
— Погоду послушаем.
— А-а-а, что там! Рыба — лучший синоптик, она никогда не ошибается… Выключи. Ты лучше послушай, как месяц звенит…
— Что?
— Когда круги от лодки расходятся…
— Что ты сказал?
— Я говорю, мотай удочки, потому что здесь не так-то просто добыть топливо на костер, — сказал старик. — Завтра, я боюсь, будет плохая погода.
— А при чем тут месяц? — спросил сын.
Но старик не ответил ему, сматывая свои длинные крашеные удочки. Делал он это осторожно и старательно.
Над заливом опять стало тихо, и над темной водой иногда пролетали тенью едва уловимые и юркие летучие мыши.
— А-а! — сказал сын радостно. — А я никак тебя не пойму! Какой, думаю, месяц? Это верно… Как будто колется на части и звенит… А в общем, как хочешь, — сказал он после паузы. — Если хочешь ночевать в сене, давай ночевать в сене.
— Нет, — сказал отец, — в сене хорошо, но там всю ночь шуршит, а я спать не могу.
— Я тоже, — откликнулся сын. — А когда спать-то?!
Они сунули свои лодки в тростники и, разминая затекшие ноги, пошли в сосенки, в частые ряды деревьев, давно посаженных вдоль берега. За этими рядами сосенок начиналось поле и просвечивало закатное небо.
— Вот здесь, — сказал старик, став над черным пятном кострища. — Здесь рогульки есть, здесь и заночуем, — и бросил свой рюкзак на траву, — Пока светло, надо дровишек заготовить, здесь с этим делом плохо. Что могли, давно спилили. Местные бабы по утрам за пустыми бутылками, как за грибами, с корзинками ходят…
Сын его засмеялся, и лицо его в потемках показалось отцу совсем коричневым, когда он увидел белые его зубы.
Потом, когда они выпили по кружке холодной водки и, обжигаясь, принялись хлебать из котелка уху и когда совсем уже стало темно и вода в заливе, освещенная луной, стала синей, отец сказал, пьянея:
— На вечернюю зарю никак нельзя рассчитывать. Вот утром мы с тобой обязательно будем ловить лещей.
— Да, — сказал сын. — Но давай послушаем последние известия.
— Это мы будем делать послезавтра: набросимся на газеты, на радио… За каким хреном ты взял эту штуку с собой!
— Ладно. Будем слушать лунный звон.
— Нет, — сказал старик хитро, — теперь она уже не звенит. Теперь она торжествует. Разве ты не чувствуешь?
— Я чувствую, что ты пересолил уху.
Земля была теплая, и они лежали на тонкой прорезиненной накидке, которую привез сын. Старик курил папиросу, а сын его ел вареную рыбу и смачно отплевывал кости. И старику было очень хорошо лежать на этой офицерской накидке, которую подарил ему сын, курить папиросу и слушать, как громко отплевывается его милый Сережка.
— Да, — сказал он опять. — Я, конечно, люблю вечернюю зорьку, но люблю, когда ночь потом такая вот тихая и теплая, когда костерик горит и ушица готова… Я очень буду доволен, если ты поступишь в академию.
«Еще бы! — подумал сын. — Пять лет жить в Москве. Для москвича это большое счастье. А что будет потом — неизвестно. Это будет потом».
— К тому времени, когда ты кончишь академию, — сказал вдруг отец, словно подслушав его, — когда ты будешь инженером ракетных войск, к тому времени договоримся о разоружении и ты будешь строить мирные ракеты. А что! Вполне возможно. Я почему-то верю в это… Вот, понимаешь ли, все мы жители Земли, планеты Земля, все мы не дураки и можем представить ужасы. А впрочем, представить трудно…
Старик с задумчивой улыбкой смотрел на сына, который жадно доставал деревянной ложкой рыбу из котелка. Ложка была расписная, из Хохломы…
— Да, конечно, — сказал отец с этой непроходящей улыбкой на губах. — Конечно. Надо понимать человека шире. Надо помнить о прошедших периодах, эрах, о тех временах, когда человеческий мозг не имел столько извилин, когда вообще человека не было на земле…
— А зачем ты мне говоришь все это? — спросил сын.
— Потому что мне показалось вдруг, что ты разучился говорить необязательные вещи, разучился говорить отвлеченно. А это нужно, Сережка, потому что когда рассуждаешь отвлеченно, приходят вдруг странные мысли о мироздании.
— Ясно, — сказал сын. — Мне некогда этим заниматься.
— А потом, Сережка, надо наконец понять, что мы одни и нам никто не мешает, — сказал старик. — Мы выпили с тобой по кружке водки, съели уху, лежим у костра, над нами сосны, за соснами поле, а внизу залив… Неужели мы не можем позволить себе поговорить отвлеченно, забыв о том, кто мы такие? Ведь нам никто не мешает. Неужели тебе никогда не хочется ощутить себя существом, пришедшим из далеких глубин времени, накопившим огромный опыт сравнивать и отбирать; не хочется понять себя во взаимосвязи с этим миром, который тоже изменился, как и сам человек? Говорят, человек родился для лучшего. Ну что ж… Это надо постоянно доказывать.
Сын, покончив с рыбой, посмеивался и влюбленно смотрел на отца, который изрядно охмелел после кружки водки. Он сказал: