Страница 17 из 107
— Дед! А почему в круг все встали? Кто в круге главный? Почему в круг никто не выходит?
— Дед? Ты на себя погляди! Седина в бороде, а вопросами сыплешь, аки малец дворовый! — начал ворчать в ответ дед, но на вопрос ответил: — Они оттого и встали в круг, что нет там углов и главных нет. А ежели ты в центр круга выйдешь, то, как ни крути, к кому-то спиной стоять будешь, обидишь кого-то.
— Так нельзя угодить всем… — начал было Дакрит.
— Нельзя, но не обидеть и чистоту помысла показать можно. Для того надо встать и говорить лицом ко всем, — дед говорил размеренно, подняв указательный палец вверх, словно старался придать торжественности своим словам. — Так, чтобы все твое лицо видели, и ты всех видел.
Тем временем в круге происходило довольно занятное зрелище. Пест поднял две горсти жидкой грязи с земли, подошел к Дыму с Огнивом и положил каждому на голову.
— Ярмо тебе права не дает, оно с тебя ответ за род требует, — приговаривал Пест, размазывая грязь по голове Огнива. — Ответ перед предком, перед родом твоим и селом!
Пест повторил свои слова, размазывая грязь по голове Дыма, и встал снова в круг. Тут же начал произносить слова следующий глава рода, так же нагибаясь за грязью.
— А зачем они на голову грязь кладут? — задумчиво спросил Дакрит, наблюдая за этим странным ритуалом.
— Как без грязи-то? — удивленно спросил дедушка Дакрита. — Когда за тобой не один рот, как дело ни делай, как думу ни думай, а всё едино кто-то не у дел останется. Недовольный всегда будет лихим словом тебя поминать, милое дело! На то слово злобу держать нельзя. Не будет хорошего головы у рода, коли злобу держишь за слово такое. Вот грязь на голову сразу и кладут, чтобы привыкал глава к лихому слову и обиде от родичей.
Дедок погладил длинную седую бороду и добавил:
— Погода нынче хороша, так что тут отроки нарочно воды натаскали, дабы грязь под ногами жидкой была… А еще грязь — она памятью для главы служит. То память, что глава рода — не место теплое, — старичок снова поднял указательный палец к небу, обозначая важность своих слов. — Глава рода — это ярмо, опека рода своего и дела его! Ответ за всех, кто в роду, глава держит, а не праздное место имеет, как у люда с кровью благородною.
Дакрит хмыкнул и улыбнулся странной трактовке старичка. От старика не укрылась его ухмылка.
— Думаешь, старшой села без грязи в старшие вышел? — с прищуром спросил дед.
— Что? И его грязью мазали?
— Не, его грязью не мазали, — старичок наклонился к Дакриту и полушепотом произнес: — Его с головой в бочонке с помоями недельными купали. Вонь така-а-а стояла!..
Тут старичок сморщился от воспоминаний.
— Но то поминать у нас не принято. Нынешнего старшого передергивает, кады мы за то ему напомним, — старичок улыбнулся беззубым ртом. — А первый год он совсем зеленел, когда помои упомянешь. Но то завет предков, не нами придуманный, а посему — завет чтить надобно…
Старичок еще много чего рассказывал. Про заветы, про поминовения предков, а порою начинал нести околесицу. Дакрит же слушал его вполуха. Он наблюдал за тем, как главы родов выходили с грязью в руках, и с традиционными словами размазывали ее по головам Дыма и Огнива. В конце ритуала они оба были по пояс перемазаны в грязи.
В главном зале, обставленном красивой монументальной мебелью, стоял Людвиг. Он склонил голову, уставившись под ноги.
Перед ним стоял высокий статный мужчина в дорогом, расшитом золотом камзоле.
— И это все? — спросил мужчина с неприкрытым гневом. Привычка держать осанку выдавала в нем дворянина. — Людвиг, я тебя спрашиваю! Это все, чему ты научился за год?
— Пап, учеба очень сложная…
— Людвиг, я уже разговаривал с вашими преподавателями. Ты знаешь, что мне сказал декан факультета воздуха? — мужчина наклонился к самому лицу Людвига. — Он тебе завидует, завидует твоей силе… Он готов многое отдать, чтобы у него была такая сила в начале его обучения. А ты? Ты только и делаешь, что пьянствуешь по кабакам…
— Это ложь и наговоры! — попытался возмутиться Людвиг.
— Да? И весь город так убедительно лжет! Тебя же в каждом борделе как облупленного знают! — От этих слов Людвиг склонил взлохмаченную голову, понимая, что уйти от ответа не получится. — Мне тут принесли все твои счета и долги… Ты что, решил меня разорить?
— Нет, папа, я все…
— Хватит! Все, Людвиг, мое терпение кончилось! — мужчина вздохнул и сел в кресло. — Я закрыл все твои долги, обучение я оплачивать продолжу, но… Людвиг, ты же знаешь, что я тебя очень люблю, несмотря на то, что ты мой бастард… и ты этим пользуешься. Поэтому я решил. Отныне ты платишь сам за еду и жилье.
— Пап, ты в своем уме? Мне идти работать с простолюдинами? — начал возмущаться Людвиг.
— Да, Людвиг. Именно! Идти и работать! Более того, этим летом ты едешь на северное побережье. Там у меня есть знакомый из берегового патруля. Все лето до самой учебы ты будешь служить в его отряде.
— Но ведь я не имею знака войны…
— Ты пойдешь как обычный солдат-простолюдин! С мечом и щитом! — оборвал возмущение Людвига отец. Людвиг открыл рот и тут же закрыл, еще раз и еще раз. Он словно изображал рыбу, выброшенную на берег. — И не делай такого лица. Или ты сделаешь, как я сказал, или я отказываюсь платить за твою учебу! Это мое последнее слово!
Людвиг перестал изображать рыбу на берегу и закрыл рот. Так закрыл, что скулы вздулись, а костяшки на сжатых кулаках побелели.
— Вот здесь — письмо, подтверждающее, что ты мой бастард. Адресат на конверте, — мужчина протянул письмо Людвигу. — Это мой старый друг, мы с ним в одно время хорошо служили вместе. Вот в этом мешке дорожные принадлежности и немного денег на дорогу. Все. До сентября я не желаю тебя видеть. Если узнаю, что ты не доехал или дезертировал — сюда и в Академию можешь не возвращаться.
С этими словами мужчина развернулся и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.