Страница 22 из 24
Сценарий "Морфия" еще в начале 90-х годов написал Сергей Бодров-мл. После массовой истерии, вызванной "Грузом-200", когда Балабанова пытались "на мягких подушках" внести в вечность и зачислить в "новые Пекинпа", самый противоречивый режиссёр постсоветской эпохи решил обратиться к булгаковским мотивам. Чем не фон для мизантропического взгляда на человечество, столь бережно хранимого в душе экранных дел мастера? Сценарий Бодрова был основан на нескольких рассказах (в том числе и на рассказе "Морфий") и, чтобы связать воедино разрозненные фрагменты, было решено разбить фильм на главки ("Первый укол", "Кузяево", "Волки", "Вьюга" и пр.). Результат оказался весьма утомительным для восприятия. Сюжет (а был ли он вообще?) к середине фильма превращается в набор жанровых сценок. То мы видим крупным планом обгоревшего актера Гармаша, то Ингеборгу Дапкунайте, "поймавшую наркотический приход", то яркую сербку Катарину Радивоевич на гинекологическом кресле в чулках с кружевами. Связующее звено между ними - главный герой, которого к тому времени уже "плющит не по-детски". При этом Балабанов ограничивается крайне сухим описанием поведения наркомана: потрясся в ломке, поблевал, добыл морфий, укололся, затих. К счастью или к несчастью, Алексей Октябринович не играет в Терри Гильяма ("Страх и ненависть в Лас-Вегасе") или в Даррена Аранофски ("Реквием по мечте"): что испытывает доктор Поляков "под кайфом", остается за кадром.
А вот когда несчастный морфинист приезжает в Углич побороть свою страсть в клинике для душевнобольных, начинается настоящая "жесть". В городе уже советская власть. Пьяная матросня врывается в лечебницу, чем дает Полякову шанс украсть скляночки с морфием и бежать. Но по ту сторону жизни мир изменился бесповоротно. Коллега по работе, еврей Бомгард, переквалифицировался в комиссары и нервно бегает с пистолетом по улицам, которые патрулируют люди нерусской национальности. Кругом царит хаос. Но, что до всего этого доктору Полякову, когда у него в саквояже лежит заветное зелье? Он ширнётся на кладбище, ширнётся в церкви, и пойдёт в синематограф. Заведение, где людям показывают кино, Балабанов изображает интереснейшим образом: там нет ни одной женщины. Примерно так выглядит видеосалон в индийском фильме "Туфан": толпа возбуждённых, орущих мужчин перед экраном, на котором творит ожившую мечту важнейшее из искусств. Достойное место покончить с опостылевшей жизнью. Булгаков, кстати, об этом ничего не писал. Да и доктора Полякова у него звали совсем по-другому. Ведь каждый нормальный человек знает, что Миша Поляков - это герой книжек Анатолия Рыбакова "Кортик", "Бронзовая птица" и "Выстрел", а вовсе не какой-то там обдолбанный наркоман.
Если говорить о визуальных качествах "Морфия", то он безупречен. Это кино, под которым легко бы мог подписаться какой-нибудь Альдо Ладо или Пупи Авати. И вспоминаются эти ключевые фигуры итальянского хоррора отнюдь не случайно. Если раньше казалось, что режиссёр Балабанов играет в такого доморощенного Ларса фон Триера, хитрит, шокирует, бьёт под дых (неслучайно эти два мастера провокаций ходят в любимчиках у "самых продвинутых" глянцевых кинокритиков), то с появлением "Морфия" отчетливо становится ясно, что человек просто занят не своим делом. Люди как таковые Алексея Октябриновича не интересуют. Не любит он их и все тут. А вот когда в кадре появляется расчленёнка, режиссёрский взгляд оживляется, теплеет на глазах. Вдумчиво и с какой-то душевной теплотой всматривается Балабанов в разверзшуюся алым цветком человеческую плоть. Смакует подробности. Собственно, именно на этом были построены и хулиганские "Жмурки". Поиски псевдодуховности, и что еще более тревожно, погружения в бездны человеческой души Балабанову противопоказаны. Он должен стать отечественным Лючио Фульчи и заниматься бессовестным бизнесом на страхах простых людей. Просто и незатейливо. Зато честно. И нет никаких сомнений, что у него это получится талантливо. Вместо этого мы слышим о том, что следующей картиной этого человека станет экранизация "одного романа Набокова". Писателя этически крайне сомнительного, но на этику Балабанову было всегда плевать. А ведь это, пожалуй, единственный российский режиссёр, который мог бы снять приличный фильм о зомби. Но это уже действительно какой-то реквием по мечте.
Интересно другое. Наш безумный мир, который летит с катушек со скоростью света, вольно или невольно породил зрительскую аудиторию, которая абсолютно серьёзно считает Алексея Балабанова единственным великим режиссёром нашего времени. Бытует устойчивое мнение, что в каждой картине, используя язык метафоры, он говорит о Боге. Как маркиз де Сад какой-нибудь. Или другой большой художник. Его и самого на киношных форумах уже открыто величают богом. А ведь сказано в Библии: "Не сотвори себе кумира", но что им всем простые и понятные истины. Разгадка этого странного социального парадокса вот в чем. Балабанов - единственная крупная фигура авторского кино на фоне конвейерной кинопродукции "сильных мира сего" - Михалкова, Бондарчука, Бекмамбетова. Поэтому ему прощается все. Даже сейчас оголтелые адепты балабановщины вмазались "Морфием" до такой степени, что видят в нем аллюзию на современную жизнь - видимо, продолжается инерция "Груза-200". Страшно представить что будет, когда дело дойдет до Набокова. Жаль только, что снимет какой-нибудь Аслан Галазов "Ласточки прилетели" - фильм, куда более жизненно честный и талантливый, - и никакого шума, всплеска, раската… А вот покажет режиссёр Балабанов, как актёр Бичевин прячется по туалетам с пузырьком морфия в дрожащих руках - и все ахнут. Но чего еще ждать от мира, в котором не осталось ни грамма здравого смысла?
Сергей Угольников АБСТРАША Премия Кандинского-2008
Прошлогоднее присуждение премии в области современного искусства было идеологически оформлено рефреном - финансовая капитализация оправдает актуальное искусство повышением ликвидности. Нынешняя ситуация на финансовых рынках поставила перед организаторами гораздо более сложную задачу: доказать, что актуальное искусство хоть чуть-чуть привлекательнее бесполезного фондового рынка, или хотя бы не наносит экономике такого разрушения, как ипотека. Сиюминутные скачки конъюнктуры привели организаторов в некоторое замешательство. Слов нет, выставка претендентов на премию Кандинского получилась более вменяемым мероприятием, чем летняя "Арт-Москва", но футболочки с Че Геварой, продававшиеся на входе, - некоторый перебор пошлости даже по московским меркам.
Изменённый внешними и внутренними событиями контекст выставки помог выявить и устойчивые изменения предпочтений. В отличие от летнего базара, когда холсты Врубеля и Тимофеевой (где творческого поиска меньше, чем в интернет-сообществах) висели в огромных залах, которые публика игнорировала, на нынешнем показе количество их работ значительно подсократили, а куцые остатки разбавили видеоинсталляциями. Ныне всякий ценитель искусства, пришедший приобщиться к прекрасному в состоянии похмелья, мог посидеть, посмотреть на мутный экран и подумать о вечном, не отвлекаясь на подписи к увеличенным фотографиям. Другие протеже Гельмана тоже оказались связаны с антуражем московских забегаловок. Сиротливо прибитые на стене инсталляции под названием "Б/У" очень напоминают интерьер популярного кабака "Закрома Родины". Сложно доподлинно установить, чьё творческое влияние оказалось доминирующим, но сотрудники общепита явно скромнее, что в данном случае можно считать достоинством.
Украсили себя скромностью и изготовители соц-арта. Никаких известных персон протухшего направления к распределению призовых мест не призвали. Возможно, они нашли свою экономическую нишу - занялись изготовлением поделок для "Магазина смешных подарков" в Малом Гнездниковском, это можно было бы только поприветствовать.
Персоны же, эстетически не дотягивающие до продаж в правильных магазинах, но вынужденные затыкать образовавшуюся выставочную дыру, скорее вызывают жалость. Перерисовывать на холст газету "Труд" за восемьдесят пятый год, где по недосмотру ретушёров голова Горбачёва осталась лежать на столе президиума, конечно, забавно, но сам типографский оттиск газеты гораздо более ценный артефакт, а мастерства даже для перерисовывания с печатного листа у "прогрессивной художницы" явно маловато. Остальные же объекты из стразов или ластиков с булавочками и вовсе отождествляется не с образами, к которым обращается "авангардный автор", но с инфантильной личностью, изготавливающей поделки. К тому же на всём явлении "постсоц-арта" лежит наследственное отягощение местечковости. Действительно, рынок очень узок, изделия не штампуют крупными сериями. Пока барышня натыкает булавочек в ненавистные образы, может смениться не только начальствующий состав, но и общественный строй. Актуальность снизится ещё больше, в то время как расторопные французские изготовители кукол вуду в виде Николя Саркози успеют собрать не только успешный скандал, но и застолбить приоритет. Это не считая мелочей вроде коммерческой прибыли.