Навруз

— Всех, наверное, не удастся привести. Там есть дети ишана, дети богачей — им наш мир ненавистен. Но кого сможете, приведите. Объясните, что учиться в новой школе — счастье. Здесь они раскроют свои способности. Кто знает, может быть, среди вас — будущие ученые, как Улугбек, поэты, как Навои. Талантам нужен свет, во тьме они погибают.

Хорошо говорил Хатам-ака. Если бы мы смогли повторить его слова перед учениками Миртажанга, они сразу бы бросили «козла в чалме» и пришли в нашу школу.

Я спросил учителя:

— Можно ли сказать все это мальчикам прямо в медресе?

Он задумался. Слишком смелое намерение родилось у меня.

— Вас не пустят туда. А если войдете самовольно, обвинят в оскорблении духовного лица. Не надо давать повода для жалобы на новую школу. Нас возненавидят верующие.

— Как же вытащить мальчишек из сети Миртажанга?

— Поговорите с каждым в отдельности, и лучше вдали от медресе — на улице, дома.

Мне этот способ борьбы не понравился. Гневные слова наши не услышит Миртажанг. Вообще, он ничего не услышит и ничего не узнает. Будет по-прежнему читать свои молитвы и наказывать учеников.

Когда мы остались с Сафаром наедине, он сказал:

— Такое дело не для меня. Уговаривать, просить не умею.

— Оставляешь меня одного?

Он почувствовал, что я обижен. Махнул рукой.

— Ладно. Пойдем, только знай, говорить я не стану.

— Хорошо.

Мы начали борьбу с Миртажангом уже без пыла и прежней ненависти. Скучно начали. Нам казалось даже, что затея наша ни к чему не приведет. А уж о трагическом конце и не думали.

Была уже зима. Наша южная зима не очень холодная, но и не теплая. Во всяком случае, без чапана ватного на улицу не выйдешь. А если без чапана не выйдешь, то лучше и вообще не выходить.

Так и поступали ученики Миртажанга. Вернутся из медресе и сидят дома. Не вытянешь на улицу. Как тут встретиться с ними и передать слова Хатама-ака о счастье учиться в новой школе? Ходишь по махалле, ищешь какого-нибудь Ишмата или Карима, а он в это время сидит у сандала и греет ноги. Ему и невдомек, что Назиркул и Сафар-чиканак старательно месят уличную грязь, надеясь на встречу с ним. За первую педелю мы выловили только одного Шерали, сына башмачника. Он шел в соседнюю махаллю за кожей для кавуш, послал отец. Точнее, не шел, а бежал, боясь застудиться. На нем были старые кавуши, надетые на босу ногу, и легкий чапан. А на улице гулял зимний ветер.

— Холодно, братец Назиркул! — взмолился Шерали, когда мы с Сафаро. м остановили его и принялись объяснять, какое счастье учиться в новой школе. — Нс до слов мне сейчас. Отец кожу ждет. Если не принесу ему кожу, он с меня самого спустит кожу. Ты же знаешь моего отца.

Да, я знал отца Шерали, он был строгий человек и, конечно, мог за непослушание отстегать сына.

— И потом, — добавил Шерали, — я не по своей воле хожу в медресе. Это воля отца.

Шерали уже навострил свои кавуши, чтобы податься прочь от пас, но его ухватил за полу чапана Сафар-чиканак.

— А сам-то ты хотел бы учиться в новой школе?

— Отчего же нет?! У вас интересно: газеты читаете, песни поете… Свободный народ.

— Так приходи к нам! — решил тут же заполучить нового ученика Сафар-чиканак.

— Я же сказал, не моя это воля.

— Попроси отца! — не сдавался Сафар.

— Нет, нет… Мне еще хочется поносить свою голову на плечах.

Шерали вырвал полу чапана из рук Сафара-чиканака и поспешил в соседнюю махаллю за кожей.

Трудное оказалось это дело — переманивать ребят из старой школы в новую.

— Трус Шерали! — заключил Сафар.

— С таким отцом не расхрабришься, — встал я на защиту Шерали. — Он и рта раскрыть не даст.

Ни с чем вернулись мы в тот день домой. Я к своему ткацкому станку, Сафар — к перепелам, которых он надеялся вырастить знаменитыми певцами.

Слово, данное учителю Хатаму, однако, мешало нам жить спокойно. Напоминать он не напоминал об уговоре, но иногда, взглянув на свободные парты, как-то грустно качал головой. Сафар толкал меня тогда в бок и шептал:

— Давай попробуем еще раз.

Я соглашался, хотя и не верил в удачу.

— Попробуем…

Разговаривать со взрослыми я не умел, читатель, должно быть, заметил это. Да и вообще дети в мусульманских семьях подчинялись правилу — не открывать рта в присутствии старших. Правило это соблюдалось во всех случаях жизни. Сафар-чиканак решил его нарушить. Он был смелым мальчиком.

Начали мы с отца Шерали, того самого, который грозился снять шкуру с сына, если тот ослушается.

Честно скажу, не без страха отворил я калитку во двор башмачника. И, открыв ее, пропустил вперед Сафара-чиканака.

Шерали, увидев нас с террасы, так и присел от неожиданности: он не верил, что мы осмелимся прийти к его отцу. Он даже замахал руками, мол, возвращайтесь, отец не в духе. Но остановить нас, вернее, Сафара, было нельзя.

Мы прошли на террасу, а потом в комнату, где работал башмачник.

Он сидел у сандала и шил с помощью иглы и дратвы кавуши.

Мы поклонились и так, в поклоне, застыли перед грозным башмачником.

— Чьи вы? — спросил он, подняв на нас свои действительно строгие глаза.

Я назвался и назвал Сафара.

— Знаю, знаю… Достойные родители, — сухо, с хрипотцой произнес башмачник. — Зачем же послали нас ко мне ваши родители?

— Пас не послали, — ответил смело Сафар-чиканак. — Мы сами пришли.

Башмачник насупил брови. А брови у него были густые, черные и делали глаза еще более строгими.

— Как это сами?

— Мы ученики новой школы, — объяснил я. — В ней учатся дети очень уважаемых родителей. Но еще не псе.

— Не все? Кого же не хватает?

Башмачник вроде бы кинул нам конец аркана, за который мы сразу же ухватились.

— Нам не хватает сыновей медников, кузнецов, кожевенников и башмачников, — выпалил я.

— Это что же — все уважаемые люди?

— А как же! Трудовой народ. Новая школа создана для трудового народа.

— Хош… — задумчиво покачал головой башмачник. — Вы, значит, за Шерали пришли?

— Да.

— Но он посещает медресе. В двух школах мальчишка учиться не может. Ему бы одну одолеть…

— Зачем же в двух? В одной… Медресе — школа тьмы, заблуждения, — пустил я в ход взятые у учителя Хатама слова. — А новая школа — школа света и правды. Учиться в ней — счастье!

— О, какие слова ты выучил в своей школе! Может, ты и считать умеешь?

— Умею.

— Хош… Скажи тогда, сколько кавуш я стачаю за неделю, делая в день по три?

— Если будете работать все семь дней, то двадцать один кавуш. Но вы мусульманин и в святую пятницу отдыхаете, значит, восемнадцать кавуш. Как раз на девять человек.

— О-о, да ты считаешь, как эмирский казначей.

Глаза башмачника подобрели, он посмотрел на нас с удивлением.

Не очень радостно, но и не строго как прежде.

— А ваш Шерали считать, наверное, не умеет? — ехидцей спросил Сафар.

— Не умеет.

— И газету читать не может?

— Не может.

Я расхрабрился.

— Вот видите, медресе — школа тьмы и невежества. Человек в ней делается слепым…

— Опять ты произносишь свои умные слова… Не пугай меня. Кому хочется иметь слепого сына?

— Никому, — подтвердил я. — Да и сам Шерали не хочет оставаться во тьме. Ему надо прозреть, увидеть свет жизни…

Башмачник оставил свои кавуш с воткнутым в подошву шилом и стал думать. Не знаю, все ли башмачники так долго думают, или только отец Шерали, но пока он решал вопрос, нужно ли его сыну увидеть свет жизни, у меня занемели ноги. Желая избавиться от немоты и поторопить заодно башмачника, я переступил с одной ноги на другую.

— Хош, — изрек наконец башмачник. — Не хочет, значит, мой сын оставаться во тьме?

— Не хочет, — в один голос ответили мы.

— И об этом он сказал вам?

Каверзный вопрос задал башмачник. Шерали, конечно, выразил желание пойти в новую школу и даже похвалил ее, но о свете жизни не заикался. Не было у него таких слов. К тому же, беседуя с нами на улице, он как бы обошел отца и тем нарушил существовавший в мусульманских семьях порядок. Задав вопрос, башмачник глянул не на нас с Сафаром, а на своего сына.