Гроза

— А ты думаешь — как?

— Его долг теперь поступить доблестно.

— Что-о?

— Да. Ведь ты справлялся с делом, которое не каждому по плечу, ты делал большое доброе дело. Если бы я была на месте Додхудая, я приказала бы не разыскивать и не преследовать нас. Я бы сказала: «Этот юноша сделал мне столько хорошего! Хорошим ответить на хорошее может каждый, а вот хорошим на плохое это дело только доблестного человека». Вот как я рассудила бы на месте этого Додхудая.

— Нет уж, чего-чего, а доблести и благородства от Додхудая не жди. Давай-ка лучше прибавим шагу, чтобы подальше уйти от этого доблестного и благородного человека.

— Если бы ты мог сейчас меня спокойно выслушать… Не спеши, успеем еще к твоему старику. Послушай сначала, что я скажу…

— Ну и что ты мне скажешь?

— Скажу, что нам нужно возвратиться назад.

— Куда, в пещеру?

— Не в пещеру, а в дом Додхудая.

Хатам даже остановился от неожиданности и посмотрел на свою подругу с испугом, как на ненормальную.

— Это почему же нам надо туда возвратиться?

— Да, прийти в дом Додхудая с поклоном и с просьбой.

— Да что ты такое говоришь? Какая просьба?

— А просьба такая. Вот мы полюбили друг друга. Теперь мы муж и жена. Но мы по-прежнему будем служить вам, вам и бабушке Халпашше… Подумай, не лучше ли поступить так, чем скитаться бездомными бродягами от старика к старику и оказаться в конце концов в руках палачей эмира?

— А как же твое бракосочетание с Додхудаем?

— Мы объявим его недействительным и расторгнутым.

— Кто же его расторгнет?

— Я сама расторгну. Я ведь не сказала, что я согласна, когда спрашивал меня этот табиб. Если есть в Додхудае хоть немного благородства, он согласится с этим.

— Додхудай покажет тебе благородство, велит содрать с нас обоих кожу и набить ее соломой.

— Да, но если нас поймают, думаешь, с нами поступят лучше? И так — сдерут кожу и так — сдерут кожу. Но если мы явимся сами и во всем повинимся, то, может, и не сдерут. Так не лучше ли нам возвратиться?

— Нет, не лучше!

— А если мы скажем, что мы влюбленные? — в голосе девушки послышались умоляющие нотки. — Влюбленным ведь многое прощается.

— Тахир и Зухра, Лейли и Меджнун тоже были влюбленными. Но счастье не улыбнулось им. Если ты думаешь, что наше время лучше тех давнишних времен, то ошибаешься. Не лучше, а хуже. Нам нет возврата. Тигр не идет вспять, и йигит не берет назад своего слова. Чему суждено быть, джаным, того не миновать. У сидящих в одной лодке — одна судьба. Такими, сидящими в одной лодке среди безбрежного и бурного моря, оказались мы с тобой. Бог даст — выплывем, а не доберемся до берега и утонем, считай, что такова была воля аллаха. Вот и все. Договорились?

— Договорились, — пролепетала девушка, напуганная твердостью тона Хатама.

— А раз так, то пошли. — Он взял ее за руку. — Пошли вперед.

Во второй половине ночи, ближе к утру, они добрались до лачуги Джаббаркула. Хатам сказал спутнице:

— Ты подожди, я сначала войду один.

Он постучался в дверь и вскоре со двора послышался голос: «Кто там?» Это был голос Джаббаркула, вышедшего, как видно, во двор задать корма ослу. «Сейчас, сейчас», — говорил Джаббаркул, и дверь открылась.

— Э, да это же наш сынок Хатам! Наш богатырь! Почему в такое безвременье? Не случилось ли какого несчастья? — Джаббаркул, не дав Хатаму ничего ответить, обнял его и повлек в жилье.

— Эй, где вы там? — кричал он. — Не время спать, пришел наш Хатамбек, — кричал старик на весь дом вне себя от радости.

Предрассветной тишины в доме как не бывало. Проснулась и засуетилась тетушка Айбадак, вскочила с постели Кутлугой, встал и Султанмурад. Все они, казалось, не могут нарадоваться приходу гостя, только Кутлугой, едва произнеся слова приветствия, скрылась за столбом и стояла там, тяжело дыша, с учащенно бьющимся сердцем, закрыв половину лица краем платка. Но Хатам не обратил на девушку никакого внимания, даже ни разу не поглядел.

— Ата!.. — начал было Хатам и осекся, умолк на мгновение, как бы не решаясь сказать что-то важное. Кутлугой вся напряглась, вся обратилась в слух и ждала, что же скажет Хатам.

— Ата! — повторил юноша.

— Я слушаю тебя, сынок, говори же. — Джаббаркул увидел, наконец, что Хатам чем-то встревожен и сам не в себе.

— На улице стоит гостья… Я пришел не один… со мной гостья…

— Так сразу бы и сказал. Откуда же нам знать? Ведь наш дом — это твой дом. Почему ты оставил ее на улице, а не ввел сразу?

Старик направился было к дверям, но юноша опередил, его и со словами: «Я сам, я сам» — выбежал на улицу.

Он ввел Турсунташ, которая голову накрыла халатом, а лицо загородила платком. В доме все были удивлены: кем же может быть эта неожиданная гостья? Но уж как бы там ни было и кем бы она ни была, ведь говорят же в народе: «Входящего в дом собака не кусает». Всех больше удивлена была Кутлугой. Она, каждый день и каждый час поджидавшая Хатама, недоумевала, почему он пришел не один, а с какой-то женщиной. Кто она ему? Ведь отец говорил, что Хатам одинок и несчастен.

Айбадак первая поздоровалась с Турсунташ. Хатам, наконец, нарушил всеобщее неловкое молчание:

— Турсунташ, открой свое лицо и поздоровайся со всеми. Не было у нас с тобой отца, теперь он у нас есть, не было у нас матери, теперь она у нас есть. Появились у нас и два крыла — преданный Султанмурад и заботливая сестра Кутлугой.

Хозяева дома посмотрели друг на друга недоуменно, все еще не понимая, как видно, в чем тут дело.

— Простите и примите под свой кров меня и мою жену, а вашу невестку Турсунташ… У нас не было другого выхода… — И Хатам рассказал, что с ними произошло и каким образом они оказались на пороге Джаббаркула.

Джаббаркул и Айбадак слушали хмурясь, качая головой и мрачнея с каждым услышанным словом. Кутлугой, усевшись за столбом террасы, давно уже плакала. Хатам, рассказывая, и сам уж чувствовал, что все, совершенное им, не нравится хозяевам дома и больше другого не нравится его ночной приход сюда вместе с молодой Турсунташ. Не успел он закрыть рта, как Айбадак высказала свое неудовольствие вслух:

— Нехорошее дело затеяли вы, — сказала она Хатаму, — добром не кончится.

Старик отвел юношу в сторону:

— Сын мой, Хатамджан, понятно, что вас обоих потянуло ко мне, и вы пришли просить крова. Очень я это ценю, свет моих глаз. С великим удовольствием хотел бы я вам помочь… Но со стыдом думаю, что моя жалкая лачуга не сможет стать вашим убежищем. Не обижайся на мои слова, а рассуди сам, ты же умный и понятливый юноша… Ты думаешь, что ищейки эмира, добравшись до мечети имама Хасана, имама Хусана, не доберутся потом сюда? Додхудай ведь знает, что ты мне названый сын. А если они поймают вас здесь, то жестоко отомстят и вам и мне с моим бедным семейством. Вот почему я вынужден выдавливать из себя эти неприятные слова… Ты совершил благодеяние, спас девушку, защитил ее, пожертвовал ради нее собой… Уж лучше бы колючка, предназначенная тебя уколоть, уколола меня…

У Хатама не хватило терпенья слушать старика дальше, он его перебил:

— Атаджан! Правду говорят, что мудрость приходит с годами. Вы все говорите правильно, но время не ждет. Нам надо спешить. Вы меня неправильно поняли. Я пришел только для того, чтобы получить ваше благословение и попрощаться.

Он взял Турсунташ за руку и сказал ей: «Пошли». Она покорно и безмолвно подчинилась ему.

— Куда? Хатам, сын мой! Куда вы? — запричитал старик, рванувшись вдогонку за молодыми, но силы изменили ему, и он без чувств повалился на землю.

ЭПИЛОГ

Сияющее с утра небо к полудню стало заволакивать черными тучами. Они медленно двигались с востока, поглощая одну за другой вершины гор и холмов. Порывами стал налетать ветер, поднимая с земли сначала лишь пыль, но потом и мусор. Кроны деревьев метались по ветру с такой же легкостью, как если бы это были распущенные женские волосы. Когда тучи закрыли три четверти неба, стало темно, как в сумерки, потом потемнело, и все небо, земля окутались мраком. Вдруг часто, наперебой засверкали молнии и сразу со всех сторон оглушительно загрохотало. Земля и небо, долины и горы, все перемешалось во мраке, все дрожало, освещалось и гасло, все бурлило и кипело, словно в котле. Чуть позже обрушился на землю сплошной стеной воды грозовой ливень. Струи воды неистовствовали на ветру, переплетались между собой и, если бы было кого, стегали бы больно, как плети. Но пуста была под грозой и ливнем нуратинская степь. Пастухи загнали, свои стада в укрытия, все живое попряталось в ужасе перед разбушевавшейся стихией.