Гроза

— Значит, наша свадьба произойдет в безлюдной пещере? — многозначительно спросила Турсунташ.

— Если нам обоим будет там хорошо и радостно, то чем не свадьба? Только вот на салом, на погляденье лица невесты полагается мне дарить тебе дорогие подарки, а у меня ничего нет. Только вот сердце мое… — Хатам взял руку девушки и положил себе на грудь. — Да, только любовь есть у меня, но зато на всю жизнь. Лишь бы ты не поставила мне каких-нибудь условий, как Додхудаю, не назначила каких-нибудь испытаний.

— Испытания все впереди, — сдвинув брови, ответила Турсунташ. — А условие у меня есть…

— Тяжелое? Лишь бы не потерять мне надежды. Ну-ка, не мучай меня, скорее говори про свое условие.

— Условие одно. Мне нужно именно твое сердце.

— Только-то? На! — юноша широко распахнул халат. — Бери и сердце и душу. Быть мне жертвой твоей!

— Есть и еще одна просьба. Ты должен беречь себя. Наши враги хитрее четвероногих волков и кровожаднее их. И они нас будут искать…

— Знаю…

— Чтобы уцелела твоя голова на этом опасном пути, — вот мое единственное желание. — Слезинка заблестела на реснице девушки, словно росинка на утреннем цветке.

Хатам как мог утешал и подбадривал девушку.

— Придет время, когда в глубокой старости ты будешь рассказывать своим внукам как сказку о том, что мы переживаем с тобой в эту ночь. А может быть, эти пережитые нами события, будут как легенда потом переходить из уст в уста… Только вот мы и сами не знаем, что нас ожидает в ближайшие сутки.

Разговаривая и не заметили, как дошли до пещеры. Она находилась на правой стороне сая в страшном на вид ущелье вздымающихся к небу гор. Снизу ее совсем не было видно.

Турсунташ испугалась темной пещеры.

— Я боюсь, — зашептала она, — ни за что на свете не пойду в эту дыру.

— Ну, ладно. Ты постой здесь, а я войду и снова выйду. Ты увидишь, что бояться тут нечего.

— Нет, не ходи и ты! Никуда ты не пойдешь, не пущу!

Хатам привлек девушку к себе, прижал к груди, погладил ее по волосам.

— Ладно, ладно, джаным[68], пусть будет по-твоему. Только не бойся. Я же говорил тебе, что не раз ночевал в этой пещере и ничего со мной не случалось. Здесь нет ничего такого, чего надо бояться. Правда, и я сначала побаивался, подобно тебе, потом привык. Ночевал, будто у себя дома. А если ты не хочешь заходить в нее — не надо. Давай расположимся на этой площадке. Вот уже и утро. Это первое утро нашего с тобой счастья. А вечером, как только стемнеет, сразу же снова пустимся в путь.

— Куда, к кому мы пойдем?

— Ты их не знаешь. Есть семья, с которой я сроднился, словно их сын. Сам старик — замечательный человек. Многое испытал он в жизни, главным образом от бедности. Живет он в отдаленном заброшенном кишлаке, куда и нищие не доходят. Это только название, что кишлак. На самом деле там нет никакого кишлака, живут они одни и некому будет доносить. Там такое же укромное жилище, как и эта пещера. То место нарочно создано аллахом для таких беглецов, как мы с тобой. У них есть еще сын и красивая дочь Кутлугой.

При словах «красивая дочь» тень пробежала по личику Турсунташ, она прикусила язычок и ничего не сказала. Напротив, поторопила юношу:

— Ну, говори, говори, что же ты замолчал?

— Ты там не будешь скучать. С Кутлугой вы будете, как родные сестры. Пока временно мы остановимся у них, а там видно будет, посоветуемся с ними, осмотримся. А теперь тебе надо отдохнуть, ты ведь устала.

Хатам снял халат и разложил у входа в пещеру.

— А ты… ты разве не будешь отдыхать, — спросила девушка, застыдившись.

— Я-то? Я-то — ладно. А ты отдохни и вздремни.

— Если ты не ляжешь, то не лягу и я.

Юноша помедлил и первым лег на халат.

Девушка тихо улеглась рядом, стараясь не прикасаться к нему.

Так они некоторое время лежали тихо и неподвижно, а потом Хатам повернул лицо к девушке, привлек ее к себе, она не сопротивлялась…

Хатам проснулся первым и вдруг ясно и холодно осознал весь смысл происшедшего. Додхудай и его приспешники не будут сидеть сложа руки. Этот калека сумеет по-своему изобразить события людям эмира. Его бракосочетание остается ведь в тайне. Возможно, он и постыдится назвать во всеуслышанье Турсунташ своей женой. Люди будут смеяться над ним. Но никто не помешает ему назвать бедную девушку воровкой. Он объявит, что босоногий неблагодарный оборванец ходил к нему в дом, сбил с пути девушку-служанку, они украли все драгоценности, которые были в доме, золото, серебро, украшения из камней и скрылись. «Вот почему нас будут ловить, — думал Хатам. — Турсунташ, прихватив узелок с драгоценностями, поступила с истинно женским легкомыслием. Очень даже нехорошо она сделала, усугубила наше и без того бедственное положение. Если нас поймают, то опозорят перед всем народом, объявят ворами и сдадут на руки палачам эмира. А там только одно — перережут горло острым длинным ножом. Я-то не раскаиваюсь в том, что сделал, я защитил и спас от рук омерзительного калеки юную безвинную девушку. Если Додхудай — раб божий, то ведь и Турсунташ — раба божья. Почему же она не имеет права стать женой, пусть такого же бедного, как она, но такого же молодого и здорового, крепкого человека? Разве это не надругательство, не унижение и оскорбление, положить в постель беспомощного калеки тело, жаждущее ласки, любви и всех житейских радостей? Нет, — думал юноша, — за свой поступок я готов отвечать хоть перед эмиром, хоть перед богом. Но если за воровство…»

Сидя около спящей девушки и предаваясь своим тревожным раздумьям, Хатам невольно любовался красавицей. Всем своим видом она манила, притягивала его, вновь зажигала в нем незнакомое ему раньше, сладостное пламя, наполняла его теплой, тревожащей силой. Эти сросшиеся над переносицей брови, изогнутые длинные ресницы, полураскрытые губы, маленькие, округлые холмики, приподымающие красное шелковое платье. Хатам смотрел как завороженный и глаз не мог оторвать от спящей Турсунташ и не верилось ему, что это — его жена.

Вдруг что-то встревожило его. Он вскочил на ноги и бегом поднялся на вершину холма. С нее как на ладони видны были все нуратинские пастбища. Увидев у подножия холмов и на равнине мирно пасущихся коров и овец и убедившись в том, что никого там нет, кроме пастухов, Хатам успокоился, хотя долго еще сидел на вершине холма, любуясь свежими весенними красками и наблюдая, как медленно меркнет день.

Когда он вернулся к Турсунташ, она все еще спала, но, видимо, почувствовав, что на нее смотрят, открыла глаза. Несколько мгновений она смотрела на Хатама, словно ничего не понимая, но потом быстро огляделась по сторонам и тревожно спросила:

— Где это мы, Хатам? Стыд какой, все проспала.

— Где же мы можем быть, кроме того места, куда пришли рано утром. Это наш дом, но, увы, мы должны сейчас же перекочевать отсюда.

— Куда?

— Ну… К этому, моему старику… я же тебе рассказывал… вставай, пошли. На ходу освежимся. — Юноша отряхнул халат, на котором они спали, взял узелок.

— До свидания, наша священная пещера, — сказал он, — под твоей сенью прошла наша первая брачная ночь. Теперь тебе счастливо оставаться, а ты пожелай нам счастливого пути, пожелай, чтобы не погибла весна нашей юности…

Они уже вышли на большую дорогу и шли по ней довольно долго, когда в небе показалась луна. Ночная мгла поредела, посеребрилась, сквозь ее голубоватую завесу стали проглядываться по сторонам округлые холмы и обширные пастбища. Стрекотали кузнечики, издалека от стад, табунов и отар доносился лай сторожевых собак. Хатам шел и не спеша рассказывал, как он познакомился с Джаббаркулом, как вытащил их вместе с ослом из грязи поймы, как совсем недавно выпросил для Джаббаркула пшеницы на семена и привез ему эту пшеницу…

Турсунташ сначала слушала молча, но потом воскликнула:

— Я восхищаюсь твоей добротой и доблестью, Хатам-ака. Кроме того, ты бескорыстно таскал на своих плечах тяжеленного Додхудая, думая, что совершаешь благодеяние. Посмотрим теперь, как тебя отблагодарит за это благодеяние Додхудай.

68

Джаным — душа моя.