Предыстория

— Не кричи, — заметил костлявый, — говори связно, бедолага.

— Ну вот, — продолжал худой. — Знаю, везде такое творится, и не хочется, не хочется мне, братья, лишний раз прибегать к совету всей земли. Но не можно больше. Вас, лесные братья, прошу, к вам в опасности прибегаю, у вас одних защита, милостивый народ. Нерва подарил Фогту наши земли, он приехал, построил воронье гнездо, заставил нас дорогу к нему сделать. Гоняет на работы, издевается. Пять дней ему, гаду, работай. Недавно новое выдумал: больных баб буду освобождать, будут работать день в неделю, не больше. Тащат со всей веси баб и девок. У него сидит компания, «дружки»-подпевалы. И девок, баб наших, раздетых… Смотрят, регочут, ржут. Трое наших за колья. Гнат там есть, подпевала подлый. Подручного его убили, а он все равно… Болен он пакостно, и Христина, девка была, как маков цвет, — повесилась потом. Убить его хотели, но взяли наших, мучили, в железа заковали, завтра в Быкову повезут. Нет больше силы терпеть, честной ты мой народ. Хлеб отняли, детишки пухнут. Защитите, защитите, ради бога, не то хоть в петлю.

— Хватит, — перебил костлявый, — ясное дело, братья?

— Ясно, — отозвались голоса.

— Теперь будем думать, что делать.

— Нечего думать, — ответил Лукач, — этой же ночью отомстить, и крышка. Подпалить воронье гнездо, а супостатов казнить лютой смертью, чтоб не повадно было.

— Сегодня и удобно, — перебил его крестьянин, — половины охраны нет, а вторую снимем. Изнутри нам Хвесько ворота откроет.

Лесовики заговорили о чем-то между собой, но так тихо, что Ян ничего не слышал. Минут через пять, очевидно, все было решено, потому что костлявый поднялся и, протянув руки к огню, сказал тихо, отчетливо:

— Огнем очищаемся, огнем живем. Огнем караем. Да свершится суд праведный. Кто за казнь этим трем? Ты, старейший?

— Смерть, — проговорил старческий голос.

— Ты, Вепрь?

— Смерть, — пробасил Вепрь.

— Ты?

— Смерть.

— Ты, Лукач?

— Смерть, — небрежно бросил Лукач.

— Ты.

— Смерть.

— Смерть.

— Смерть, — повторило еще несколько голосов.

— Ты, самый младший?

— Смерть, — срывающимся голосом выкрикнул Николай, — и разрешите мне убить Фогта, очень прошу, пожалуйста.

— Хорошо, — согласился костлявый. — Я тоже иду на это, будем вместе. Я тоже стою за смерть. В случае моей гибели будет распоряжаться Лукач. Ночь на исходе, друзья. Потом соберемся и обсудим остальное. Пружина сжимается медленно, но ударяет быстро. Действуем. О следующем сборе оповестит чибис.

— Хозяин, — спросил Лукач, — а нельзя ли пощупать этого приезжего?

— Ну нет, — возмутился корчмарь, — это ты, Лукач, оставь. Если бы это не совет — я надавал бы тебе по шее. Он мой гость, и взять его — дудки.

— Да ну, я пошутил, — принужденно засмеялся Лукач, — он хоть спит?

— После окончания проверю, — сказал корчмарь.

Яна бросило в холодный пот от предложения Лукача, а от ответа хозяина стало совсем холодно на душе, и он начал осторожно пробираться к выходу, захватив подушку и рядно. Когда соскальзывал со стога, голос с другой его стороны, нежный и проникновенный, запричитал снова красивым и трогательным речитативом:

«О поле, зеленое поле, зачем покрыл тебя закат народа моего. Потоптана, потоптана рожь, кровью всходит посев, кровью и ножами. Огонь, огнем займется земля. Есть живые люди, есть. Местью красится земля, местью. О поле, зеленое поле».

Ян уже не слышал конца. Тщательно отряхнув с себя сено, он направился в пристройку, стараясь ступать бесшумно. Через минуту он уже лежал на сене в пристройке и старательно притворялся спящим. Кто-то открыл дверь, посмотрел в темноту и снова закрыл. Шаги и тихий голос: «Дрыхнет».

Последнее, что Ян услышал, был тревожный крик чибиса и легкий шелест множества босых ног по траве.

Ян поднялся, когда уже начинало светать, позвал хозяина и, заплатив ему с лихвой, вывел из-под навеса Струнку. Хозяин, снова полуслепой и заспанный на вид, вдруг спросил его хриплым голосом:

— А чего это вы один едете бог знает куда? В такое время люди богатые по домам сидят.

Ян знал теперь, кто такой корчмарь, и ответил с деланой беззаботностью:

— Мне теперь, батя, дорога домой надолго заказана, а появлюсь я там, так меня, как леща, вывесят на солнце вялиться.

— А в чем дело?

— Травят меня, отец. Я убил дворянина. Слыхал, может, такого — Гая Рингенау. Вот его самого. Я его смертельно ранил, и он теперь уже, наверное, отправился к Абраму на пиво.

— А за что вы его?

— Я славянин, а он меня оскорбляет, будто я нелюдь.

— А далеко едете?

— Нет. Слыхал, может, лесника Яромира в Збашовицком урочище. Вот туда. Оттуда меня хрен выкопаешь. А я натворил по дороге фокусов: у Замойских управляющего высек и еще кое-что устроил. — Тут Ян подумал, что откровенность его может показаться корчмарю странной, и добавил: — Но ты смотри… язык за зубами, а не то, — и он выразительно похлопал рукой по пистолету.

— Хвилинку, — сказал вдруг корчмарь, — я сейчас. — И он пошел в сарай, где спал босой хлопец. Он разбудил его и сказал внушительно:

— Слушай, хлопец, этот пан наш, скачи по дороге в Збашовицу, и быстрее, а там предупреди наших, чтобы они его не трогали, а то я им ноги повыдеру из одного места. И пусть сопровождают к Яромиру, да так, чтобы волосок с головы у него не упал. А если он к Яромиру не поедет, то пусть возьмут, обманщик он, значит. Ну, валяй, да вылезай через второй лаз, — и он дружески шлепнул хлопца по заду.

Ян уже потерял терпение, когда хозяин снова появился перед ним и взял коня за повод.

Вот и снова белеет тропинка. Хозяин указал дорогу с мельчайшими подробностями и собрался уже идти, как вдруг Ян заметил над лесом на западе кровавый отблеск зарева.

— Это что? — спросил он самым невинным тоном.

— Где? Ах, это? Подождите, что ж это такое? Горит, никак, что-то. Где же это полыхает? Не иначе как у Фогта, его маенток в той стороне. Напились, видать, безобразили, и вот он, пожар. Да, с огнем не шути, — и он направился в корчму.

«Ах ты лиса», — подумал Ян и тронул коня. Выехал из леса на взлобок, он увидел вдали огромный костер, полыхавший необычайно ярко. Где-то пылало имение, и Ян понял, что лесовики осуществили свой план. «Храбрые ребята, — подумал он с невольным уважением, глядя на зарево, охватившее полнеба, покрытого густым одеялом серых туч, — смелые сердца».

Ветер дул ему навстречу, и отблеск пожара ложился на внезапно посуровевшее от многих испытаний лицо.

Пожар разгорался все сильнее. Над миром, над прорвами болот, освещая их вековую тьму, горело багровое зарево.

Четырнадцатая глава

Малиновые шторы и мерный бой часов в соседней зале. Полотенце на голове мокрое и горячее. Ах, смерть, смертушка, черт бы тебя подрал. Страшно умирать.

В комнате Гая Рингенау полутемно, его длинное тело распростерто на огромном диване, у кровати Штиппер, зеленый от волнения и злости. Этот Рингенау не отпускает его от себя ни на шаг, он, видно, умирает, хрипит, кровь почему-то все течет, остановить ее нет никакой возможности. Дохлое дело. Ищут лекаря взамен него, как будто он ничем не жертвует ради этого дылды, который и молокососа не смог укокошить сегодня утром. Он даже не курил два часа. Но когда хочет выйти, этот оболтус цепляется за его руку как за жизнь и смотрит умоляющими глазами.

Ах, каналья. И до чего же он живуч, другой на его месте давно бы испустил дух, а этот проживет еще, пожалуй, до завтрашнего утра, и значит, опять бессонная ночь, значит, опять волнения. Он уселся глубже в кресло у изголовья больного и с наслаждением подумал о том, что Рингенау так слаб, что сидеть при нем недолго придется. За окнами полыхал алый закат, точно кровью мазнули по краю неба.

Жалко все же этого парня, что это он так страшно хрипит. Штиппер оглянулся, раненый смотрел на него широко открытыми глазами. Лицо его было перекошено. Наконец он преодолел что-то, колом стоящее в горле, и начал говорить с бульканьем, как будто из бутылки с узким горлышком лилась по капле вода: