Страница 8 из 48
— Вот она, Шушля, моя дорогая Япра. Здесь я провел лучшие годы своего детства, здесь учился у мельника Дундурия азбуке поварского ремесла, ловил рыбу…
«Кто это, интересно, у мельника учится поварскому ремеслу?» — ехидно подумал про себя Шушля, повидавший немало мельников и мельниц, и пощипал молодую травку у дороги, словно желая сказать: «Что ты мне тут поешь про каких-то рыб, которых когда-то там ловил, где они, эти рыбы? Ты бы мне лучше овса дал, каким когда-то угощал моего прадеда Кундурия, ты, старый бестолковый козел!»
Лиян сердито фыркнул и подозрительно посмотрел на Шушлю.
— Ты что же думаешь, что я не могу прочитать твои дурацкие мысли, а? Жестоко ошибаешься. Я о рыбалке, а ты сразу об овсе. Называешь меня бестолковым козлом, а я ведь еще твоего покойного прадеда Кундурия знавал, который меня, как родного отца, уважал и почитал. Только и думаешь, как бы набить свое брюхо, обжора ты бесстыжий!
«Так ведь ты, наверное, и сам, как старый повар и солдат, знаешь, что бойца прежде всего надо накормить, — заржал Шушля. — Это азбука военного и любого другого дела. Ты только представь, как это несправедливо — таскать на спине добрую половину партизанской кухни и при этом самому ходить голодным. Смотри, сочиню я про тебя такую басню, что вся омладинская рота будет смеяться».
— Что-что, какую еще басню? — испуганно спросил Лиян. — Болтаешь чего-то там про азбуку, будто ты бог знает какой грамотей, а теперь еще и басни поминаешь. А ну-ка отвечай, не болтались ли намедни около кухни эти наши партизанские поэты Скендер и Бранко?
«И-го-го! — сердито заржал Шушля. — Конечно же были. Ты целыми днями торчишь на холме вместе с Черным Гаврилой и ждешь пролетариев с их лошадьми. Да, да, именно с лошадьми, и нет тебе никакого дела, кто крутится около твоей кухни и около твоего верного коня, твоего забытого и заброшенного друга и товарища Шушли».
— Эге, да ты, никак, меня ревновать стал? — догадался Лиян.
«А что ж ты думаешь! — фыркнул Шушля. — Если ты можешь идти куда-то там встречать пролетарских коней, то почему мне нельзя водить компанию с поэтами? По крайней мере досыта наслушаюсь разных забавных песенок и побасенок».
— Ну конечно, теперь я вижу, что мне кто-то коня портит! — озабоченно сказал повар. — Ни много ни мало — песни начал сочинять! А ну-ка, гений, давай спой, что ты там про меня сочинил?
Шушля, составив вместе передние копыта, высоко задрал голову и заржал на своем лошадином языке, хорошо знакомом каждому полевому сторожу:
— Ай-ай-ай, что с ним сделалось, а ведь был такой добрый конь! — ужаснулся Лиян. — Я и сам иногда стишки кропаю, а теперь вот и мой вполне, казалось бы, порядочный коняшка стихоплетством занялся. Придется теперь мне ему общество выбирать — поэту ведь не пристало разных там балаболок-сорок слушать!
В ту же минуту, словно издеваясь над поваром, вдали по-сорочьи застрекотал партизанский автомат, чей треск вдруг превратился в веселую частушку:
— Да что же это такое — и этот стишками застрочил! — разинул рот от удивления Лиян. — Вот ведь напасть какая, где уж тут Шушлю уберечь от стихоплетства, когда отовсюду песни да частушки с присказками несутся.
Повар озабоченно огляделся, подскочил к молодой липе, оборвал с одной ветки листья, скрутил из них две толстые затычки и тщательно заткнул Шушле оба уха.
— Ну вот, теперь вокруг тебя будет полная тишина, никаких песен. Будешь чувствовать себя как монах в монастыре. Забудь на время обо всем на свете и размышляй-ка лучше о бессмертии души и о своем лошадином рае.
Шушля недоуменно посмотрел на него и сердито потряс головой. Когда обе затычки вылетели, он их неторопливо сжевал и умными глазами посмотрел на своего хозяина, словно говоря:
После этой неудавшейся попытки отлучить Шушлю от поэзии повар Лиян двинулся дальше в направлении старой мельницы Дундурия, бормоча себе под нос:
— Знаю я, в чем тут дело, Шушля брал пример со своего хозяина. Я ведь тоже все больше стихами да песнями говорю-разговариваю. Так что ничего удивительного в этом нет! Как народное восстание началось, так отовсюду и понеслись песни. И если бы теперь кому-нибудь пришло в голову запретить пение и всякое веселье, сперва пришлось бм запретить само восстание.
Повар критически оглядел Шушлю и сказал про себя: «А может, я вообще плохо понимаю Шушлино ржание, все его взгляды и шевеления ушами? У меня сердце поет, вот и чудится мне везде и всюду песня. Я вот, например, слышу, о чем журчит, что говорит и поет наша речка Япра. Она все равно что человек: то веселая и болтливая, то сердитая и шумная, а то притихшая, грустная и задумчивая».
Лиян прислушался к невеселому, однообразному рокоту воды и шелесту листьев над головой, и ему показалось, что он слышит хорошо знакомую партизанскую песню, доносящуюся откуда-то издалека:
Бог знает сколько бы еще текла и разливалась эта песня воды, листвы и партизанской колонны, если бы Лияну вдруг не пришел на память отрывок ехидной песенки, которую Джоко Потрк сочинил о нем и тетке Тодории:
— Тьфу, черт бы побрал ее выпученные глазищи! — фыркнул Лиян и по-вороньи прокричал:
Шушля встрепенулся от этого неожиданного куплета и стал перебирать ногами, словно собираясь пуститься в пляс. А Лиян подбоченился, пристукнули по земле его разбитые опанки, дрогнули колени, и вот сама собой слетела с губ веселая партизанская частушка:
Да, когда у человека веселое, живое сердце, которое умеет и плакать и смеяться, тогда песня сама собой складывается и про все в ней поется: и про воду, и про листья, и про опанки, и про гранаты, и про баб, и про молодых девок, и про лошадей…
Тут Лиян остановился и задумчиво посмотрел на своего верного Шушлю.
— Гляди-ка, то-се, и вот те пожалуйста — опять к лошадям вернулся. Видать, действительно я тебя люблю, негодник и шельма, да к тому же тайный поклонник поэзии и поэтов. Ну, пошли дальше искать дядю Дундурия. Вон, уже слышно, как распевает его старая мельница.
Лиян вздрогнул и испуганно посмотрел на Шушлю.
— Что это я сказал? Распевает?! Неужто и столетняя мельница запела? О люди, люди, что же это такое на белом свете творится?!
6
«Э-хе-хе, Дундурий, благодетель мой, ты уж, наверное, так постарел, что больше и не выходишь никуда из своей мельницы, — подумал Лиян, пробираясь по узкой тропинке вдоль реки. — Может, и не знает, бедняга, что уже второй год под Грмечем полыхает народное восстание. А пушки? Неужели и их не слышал? — рассуждал сам с собой смекалистый партизанский повар. — Какие там еще пушки, совсем ты сдурел! — возмутился в нем старый, видавший виды полевой сторож. — Мельница без остановки скрипит, громыхает, скрежещет и стонет, а старик, верно, давным-давно оглох и уж ни пушку, ни кукушку не услышит. Не зря говорят в народе: «Богат мельник шумом» и «Глухому звонить — время губить».