Партизаны в Бихаче

— Какие такие поэты? — изумился Радович. — Ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь, когда я тебе объясню, — сказал Лиян и назидательно поднял палец. — Видишь, вот этот рыжий винтовки никогда в руках не держал, зато написал целую кучу стихов и про то, что было, и про то, что будет завтра. Русские вон у Сталинграда только еще остановили гитлеровцев, а он уже небось написал стихотворение про то, как они их разбили вместе с этим ихним фон Купусом.

— Фон Паулюсом, а не фон Купусом, — поправил его Радович.

— А по мне, как он ни называйся, все одно фашист, раз в русский котел попал! — ответил Лиян. — А знаешь, кто этот длинный с усами?

— Понятия не имею, но надеюсь от тебя узнать, — с любопытством сказал Радович.

— Этот тоже не знает, с какого конца винтовка стреляет, зато голос его разносится дальше, чем грохот от наших гаубиц с Грабежа. Это тот самый Скендер, что «Стоянку» написал, я каждый раз плачу, когда ее слушаю, будто мне эта Стоянка мать родная.

Радович просиял и раскрыл объятия:

— Скендер, да как же я тебя не узнал? Мы же с тобой столько раз в Загребе встречались! Усы отрастил, скажи на милость!

Обнимаются они со Скендером, а Лиян толкает меня локтем под ребра и шепчет:

— Повезло этому Рикице с револьвером, кажись, не пойдем его арестовывать.

Вот так, говорят, и отделались наши поэты от необходимости ловить бандитов и отправились вместе с Радовичем на заседание трибунала, а повар Лиян поспешил в свою роту, чтобы — не дай бог! — снова не встретиться с дядей Янко.

— Хватит с меня и этих трех встреч, — пробормотал, надув губы, Лиян. — В первый раз он за мной гнался, второй — я за его жеребцом бегал, а теперь нате — ловите этого Рикицу с маузером. Черт возьми, если в четвертый раз придется за каким-нибудь фон Купусом гоняться, ты бы, товарищ Лиян, мог и сам в какую-нибудь заваруху попасть еще почище той, что русские немцам под Сталинградом устроили. Вот так-то, дорогая моя фляжка-утешительница.

30

Николетина Бурсач и Йовица Еж оказались со своей ротой в Бихаче как раз в те дни, когда там заседало Антифашистское вече народного освобождения Югославии — АВНОЮ. (Мы его сначала звали просто — «партизанское правительство», потому что было очень трудно запомнить такое чудное слово — АВНОЮ.)

Много времени спустя, если кто-нибудь спрашивал Йовицу, что они делали в Бихаче, он только хмурился и досадливо отмахивался:

— Лучше не спрашивай!

— А что такое?

— Да нечего тут рассказывать, — фыркал Йовица и втягивал голову в плечи, отчего казался еще меньше ростом. — Сам знаешь, какой бывает Николетина, когда на него найдет. Такой тарарам поднимет, только держись.

— Да что случилось-то, говори наконец!

— Счастье еще, что никто из нашей роты не видел, а то бы такой срам был! — говорил Йовица. — Мы там с ним только вдвоем оказались: и вот мой Ниджо…

— Так, так…

— Какое там так!.. У меня даже язык не поворачивается рассказать такое. Чуть на всю страну не опозорились. Ты вот знаешь, что такое АВНОЮ?

— Знаю, братец, слыхали мы про то и читали.

— Ха, слыхали и читали, да не видели! — снова фыркает Йовица. — А вы бы попробовали посмотреть, да не как-нибудь, а вблизи, от самых дверей, да еще без приглашения. Что, слабо?

— Ну а дальше-то что?

О том, что было дальше, Йовица решился рассказать только в начале четвертого, зимнего наступления гитлеровцев на партизан. Ему тогда вместе о Николетиной было приказано прикрыть эвакуацию из Краины одного партизанского госпиталя. И вот накануне нашего расставания, не зная, увидимся ли мы еще когда-нибудь, Йовица и рассказал мне эту историю.

Мы сидели в доме тетки Тодории у горящего очага, когда он неожиданно заговорил, точно продолжая давно начатый рассказ:

— Вот я и думаю, если наш Ниджо вдруг засуетился, стал у всех расспрашивать про АВНОЮ, тут дело что-то нечисто…

— И что?

— А то! Я, понимаешь, роюсь у себя в сумке, ищу одну брошюрку про АВНОЮ, чтобы ему прочитать, а он знай себе гудит, все равно что гроза у нас под Грмечем: «Нечего тут читать. Хочу своими глазами посмотреть на это наше новое правительство. Говоришь, историческое событие? А почему бы и мне хоть одним глазком не заглянуть в эту историю? Я ведь за нее добровольно собственную черепушку под усташеские очереди подставлял!»

— Да, Йовица, в хорошенькую историю тебя Николетина втянул!

— Ух, даже вспомнить страшно: уперся он, как баран толстолобый. Пришел со своим пулеметом под самые двери, за которыми заседают, хочет, видите ли, делегатов АВНОЮ посмотреть — и хоть кол ему на голове теши. Уф, как вспомню, снова дрожь берет!

Тут нам тетка Тодория дала по одной горячей картофелине — «для сугреву», как она сказала. Когда Йовица подкрепился, его рассказ потек гораздо спокойнее.

Через несколько недель после освобождения Бихача командир Николетина Бурсач снова оказался со своей ротой в небольшом городке на реке Уне.

Весь город скрыт под тонким снежным покрывалом, тишина кругом стоит такая, что кажется, будто ты оглох; недоверчивый командир подозрительно осматривается, ежится и бурчит, оглядываясь на взводного Ежа:

— Йовица, что это Бихач замолчал, как ребенок, когда в штаны нечаянно наделает? Не мешало бы дистанцию взять, а то, когда полоснет из окна, поздно будет.

Примерно месяц назад, в начале ноября, когда краинские бригады готовились к штурму города, Николетина впервые в жизни увидел Бихач. Политкомиссар произнес тогда речь по поводу годовщины Великой Октябрьской революции. Он им рассказал о крейсере «Аврора», о штурме Зимнего дворца, и за те два дня, пока в городе шел бой, у Николетины в голове перепутались Бихач и Петроград, октябрь и ноябрь, «Аврора» и наши минометы. Когда же наконец он, весь в пыли и пороховой гари, ворвался в женский монастырь, расположенный в самом центре города, ему показалось, что это по меньшей мере Зимний дворец. Опомнился он лишь тогда, когда вокруг зашелестели черные одеяния перепуганных монахинь.

— Тьфу, проклятье, давай, Йовица, выбираться из этих юбок, пока целы! От баб да богословия всегда лучше подальше держаться.

Позже, проходя мимо женского монастыря, Николетина всякий раз морщился и отворачивался, будто наткнувшись на бочку с гнилой кислой капустой.

— Хм, насилу из бабьих юбок выпутался!

Теперь, когда Николетина вновь оказался в Бихаче, город кажется ему каким-то необычно торжественным и спокойным. То ли от выпавшего утром снега, то ли от чего-то еще, командир и сам не знает, но, как всякий добрый солдат, он морщится при виде всей этой красоты и безмятежности.

— Штатские дрыхнут себе и в ус не дуют.

Кое-где на домах вывешены флаги. Чем ближе к центру, их становится все больше и больше. Вдруг Николетина догадывается, что все это может означать, и снова оборачивается к Йовице:

— Йовица, может, это скупщина начала заседать, или как там наше новое правительство называется?

После того как в бою под Цазином был ранен ротный комиссар Пирго, Йовица стал кем-то вроде неофициального политического советника при Николетине. Ничего, что он знает, может быть, даже меньше своего командира. Николетина всегда обращается к нему, своему добродушному и молчаливому односельчанину, потому что знает, что всегда найдет у него надежную поддержку. Обращаясь к Йовице, Николетина точно советовался с самим собою — вечно горбящийся Йовица всегда говорил ему то же самое, что Николетина и сам бы сказал себе.

Хотя он был молодым бойцом, вся рота называла взводного Ежа батей, потому что спина его была уже сгорблена, как и у их отцов. С малых лет он сиротствовал, и это наложило на его лицо отпечаток постоянной напряженной озабоченности. При первом же взгляде на него думалось: этот добровольно взвалил на себя и чужие заботы.

Йовица хмурится, будто силясь что-то вспомнить, и тупо таращится на Николетину.

— Оглох ты, что ли, я говорю, может, скупщина началась, эта… как ее?.. — теребит его Николетина, досадливо потирая небритую щеку.