Тихое течение

Максим ГОРЕЦКИЙ

ТИХОЕ ТЕЧЕНИЕ

Повесть

ЗАБЫТЫЙ КРАЙ

На левом берегу Днепра, в одном дне ходьбы от него летом, окруженное с трех сторон болотами и кустарником жалкой Плёски, притулилось Асмолово к великому некогда пути из Великого княжества Литовского в Московию.

Мелеет, бедняга, занедужил старик Днепр. Потому-то и выбилась из сил Плёска. Где совсем оборвалась, высохла, оставив по себе след былого могущества — глубокое, заросшее муравой русло, а где растеклась по долине, стала болотом, топким, непроходимым, с черноталом да вербами; редко­-редко когда блеснет рыжей, как помазь, ржавчиной в зелени осоки, золотистого лютика, куриной сле­поты. На высоких кочках — багульник, медуница. Пахнет железом... Темной осенней ночью страшит Плёска одинокого путника глухим безмолвием; так и кажется, будто из кустов выползает что-то чер­ное, стоит...

Заглох знаменитый некогда шлях. Размыт с боков весенними потоками, изуродован старыми, пересохшими выбоинами; где повыше — порос косматой травой, где ниже — шершавой мать-и-мачехой. Опустел, затих. Днем ли, ночью, летом и зимой молчит, притаившись, думает думу, как летит быстролетно в вечность время. Побиты перунами придорожные березы. Доконали их своими костра­ми по ночам пастухи, странники. А те, что как-то уцелели, сиротливо маячат, старые, несчастные, Дупло на дупле, кряжистые. И тихим, монотонным, вечным шумом своих ветвей нагоняют тоску на пустынный шлях, будят смутные воспоминания, еще больше усиливают безмолвие, запустение и уныние.

В излучине извилистой Плески спит гора. На горе городище. Холмики, могилы; замшелые каменные кресты, равнобокие, неотесанные, со стершимися от давности лет письменами и какими-то вовсе уж непонятными насечками — они вросли в землю, а вокруг валяются старые, побуревшие раскрошенные кирпичи, черный осколок дерева; дикие травы, в которых глухо звенит ветер,— и больше ничего нет. Ниже, в широком зеленом суходоле, уже в более поздние времена поставили добрые темные люди над криницей часовенку. В ильин день здесь отправляют требы. Со всей округи съезжаются опаленные солнцем крестьяне. Весь лог с его легким, душистым ароматом скошенной травы и запахом дегтя, дорога и городище заставлены возами, лошадьми, белыми шатрами, все заполнено людской толпой с ее веселым, беззаботным и чем-то тоскливым шумом и гамом. Бывало, здесь чуть ли не три дня подряд гудела ярмарка с бойким торгом и всевозможными соблазнами...

В последние годы народу собирается все меньше; тише дудит дуда, реже пиликают парные жалейки, которые здесь называют дудочками-посвистелями; не так громко и не так охотно поют про божьего угодника Лазаря слепцы, и разве что для приличия грозят грешному люду адовым огнем. Порой прозвучит новенькая венская гармоника; мимо разодетых девчат и потных парней пройдет с независимым видом удалой гармонист в наяренных до блеска, слегка запыленных сапогах; в толпе покажется музыкант в сером жупане нараспашку, со скрипкой под мышкой и шустрым мальчиком, своим помощником, с бубном в одной руке и колотушкой в другой. Молодежь недоверчиво по­косится на три-четыре столика с дешевыми лакомствами, сходными по цене, и, обойдя стороной Асмолово, потя­нется вечером в Лугвенево, где для деревенских любителей бражничать уже открыт павильон с приятной прохладой и не очень теплым «баварским» пивом.

Дарственные грамоты и древние акты, вывезенные в годины великих крушений в библиотеки чужих краев, немало могут рассказать, каким было Великое Лугвенево в седую старину. Теперь оно забыто шумным светом и тихо спит... Разрушилась старинной архитектуры синагога с диковинной крышей, напоминающей чем-то кровли азиат­ских пагод и кумирен; ее заснял черным «кодаком» на фотографию длинный, что прясло, на тонких, как у аиста, ногах сухопарый англичанин в гетрах, гостивший в замке у князя. Замок постепенно разваливается. Он стоит на пригорке за рекой, в тени кленов и лип, старый, облупившийся дворец чудаковатых князей Кондыб-Лугвеничей, неудачных потомков лугвеневского основателя — князя Лугвена, которого в исторических хрониках называют че­ловеком выдающегося ума и военного опыта. И суматош­ная еврейская голытьба с застывшей библейской, а у кого и по-торгашески завидущей печалью во взгляде, и пьянень­кие, в белых шапках-магерках, похожих на турецкие фески, мужики из Асмолова, Городца и всей волости, с такой же застывшей, а у кого и злобной, притаившейся тоской во взгляде, равнодушно месят грязь по улицам местечка, чавкая прохудившимися башмаками и вдрызг разношен­ными лаптями, топают подкованными сапожищами, пылят, поднимая серую, тяжелую, пахнущую потом и дегтем пыль, пылят там, где некогда шумела, как пишут ученые историки, Вольная Рада могучих и спесивых предков нашей белой ко­сти, где гудел колокол Рады и не стихал лязг острых сабель. Может, и так! В самой середке Лугвенева присела, словно наседка, церковь, выкрашенная прошлым летом к приезду архиерея; вокруг нее торговые ряды под общим навесом, с прогнившими, шаткими мостками. По площади слоняют­ся голодные, одни ребра, собаки, бродят проворные, хит­рые козы, подбирая раструшенное сено и увиливая от кнута недоглядевшего хозяина воза. А дальше, за церковью, ле­пятся кучкой домики, монополька да покосившаяся хата сапожника, без ворот, с одной уцелевшей вереей, откуда мальчишкам здорово с руки кидать палками в коз и собак.

Как-то по весне приезжал с долговязым приятелем-чужеземцем князь. Он продал наезжим евреям, не то из Смоленска, не то еще откуда, а за компанию с ними и одному лугвеневскому — Лейбе Брудному, участок леса под названием Зубров Загон, на полпути из Асмолова в Городец: выгнал старого эконома-латыша, посадив на его место ка­кого-то эстонца; положил в саду на могиле деда новую плиту, с надписью по-польски и по-латыни, и после первых осенних заморозков укатил обратно, откуда приехал.

Все лето, чуть какой праздник, ходили асмоловцы к князю, чтобы добром прийти к согласию насчет несправедливых отрезков и выпросить у него льготу на пашню и уругу, на заливной луг, значит. «Навез ваш управляющий землемеров и землекопов,— жаловались они князю, — оттяпал он от наших полос землю к лесу вашей светлости теперь по всей новой линии канавы роет... Где же она тут, правда-то?» — «Погодите,— любезно отвечал им князь, любуясь новеньким ружьем, привезенным из чужих краев, и залезая с приятелем-чужеземцем в длинные дрожки, тараторя с ним не по-нашему (а выездные кони бьют копы­том землю, не стоят на месте),— подождите...» Дознались асмоловцы, что князь сызнова (видать, надолго) уехал и безо всяких церемоний, разозленные, двинули в будни, в самую слякоть, в контору — разговаривать с эстонцем. Тот тоже озлился, управляющий новый, покраснел, буркнул: «Будем подождать» — и зашагал по имению, на конюшню и в коровник. Разве за ним угонишься!..

А в двух гонах от дворца, за кленами и липами, среди старых, дуплистых ветел, что склонились над Плёской, вздымается высокая-высокая кирпичная труба над низенькими постройками — здесь князев винокуренный завод.

У самых ворот, возле колодца под круглым гонтовым навесом, асмоловцы и городчане всю зиму поят своих тщедушных, заморенных лошаденок, вкатывают по двум доскам на сани тяжелые бочки со спиртом и скидывают порожние. И зимой на старом шляху чуть пошумней, веселее. Иногда тянутся длинные обозы с хлебородной Мстиславщины. Люди, закутанные в огромные серые армяки с широченными воротниками, обшитыми белыми и даже черными овчинами, везут от местечковых скупщиков свою и господскую пеньку, лен, коноплю, зерно и с каким-то пренебрежением, насмешливо разглядывают короткие, «на крючках», белые свитки на плечах асмоловцев; они держатся свой своего, и когда возвращаются налегке назад с бака­лейным и красным товаром, то даже и не думают усту­пать дорогу тяжелым возам асмоловцев; их так и подмывает стегануть длинным кнутом чужую лошаденку. А на заезжем дворе в Лугвеневе они балагурят, куражатся, держат себя запанибрата с самим Ёськой, хозяином заезда, пьют водку скопом, едят сало и драчену с салом; многозначительно перемигиваются, когда высокий, худой, белобрысый асмоловец с редкой бороденкой, в свитке «на крючках божий страх» и реденьких, не по погоде, посконных портках, крадучись и пряча глаза, пропустит в одиночку соточку, погрызет сухую воблу, примостится на четвереньках в ды­рявых «копанниках» (санях не из гнутых, а выкопанных в лесу кривых корней, полозьев) и шуганет свою тощую, заиндевевшую, лохматую лошаденку по дороге на уснувшее Асмолово... Перемигиваются и хохочут. Губит асмоловцев, что близко от них Лугвенево с его корчмами и винокуренным заводом. Старый «литовский» шлях свидетель, сколько их замерзло на нем, горемычных спиртовозов, едучи из Хорошева — станции за Днепром, куда отвозят спирт. Да и батька-Днепро может подтвердить, сколько их захлебнулось на переправе — с каким-то хмельным презрением и безразличием к жизни и ко всему на свете.