Страница 41 из 56
Признаюсь, позиция комфракции показалась мне сначала в какой-то степени вызывающей, попранием прав других партий, — настолько я был тогда наивным и слабо разбирался в политике.
Бунд и остальные партии отстаивали принцип пропорционального представительства. После долгих и очень горячих споров представитель комфракции категорически заявил:
"Или большинство в президиуме нам, или мы вообще не входим в президиум!
И тут, на глазах у меня и у всех, Бунд испугался и согласился на условия комфракции. Мне стало ясно, что он боится и немцев и польской буржуазии, поэтому не хочет брать на себя ответственность за работу Совета.
И я подумал: «Ну, раз вы трусите, пусть же большинство будет за теми, кто не боится», — и успокоился. И был рад, когда в президиум прошли аж пять коммунистов. Из других партий в него были выбраны три бундовца и один социал- демократ-интернационалист. Пять на четыре. Председателем и секретарем Совета выбрали тоже коммунистов — из членов президиума. Председателем — старого литовского революционера, политкаторжанина Антоновича. Секретарем Юлиуса Шимилевича. Антоновича я видел и слышал тогда первый раз, к тому же с хоров, далеко от сцены, где он сидел за столом президиума. Позже мне довелось встречаться с ним близко, даже разговаривать два или три раза. Высокий, стройный, с мягкими, осторожными, но проворными и решительными движениями. Лицо тонкое взгляд быстрый, колючий. Во всем его облике было что-то от старого, видавшего виды волка и от гордого, сильного орла… Говорил он звучным голосом, в котором только на самых высоких нотах иногда чувствовалась сдержанная резкость — след больших испытаний, пережитых сильным человеком… Рядом с ним, с Антоновичем, по одну сторону сидел за столом президиума молодой ястребок — секретарь Совета Юлиус Шимилевич, со своей всегда приветливой, беззаботной улыбкой, а рядом с ними, к моей радости и гордости, член президиума Совета от комфракции товарищ Бонифаций Вержбицкий, дядя Бонифаций, сапожник с Вороньей улицы… Он был в своем чистом, праздничном костюме, коричневом в полоску, но сам и сегодня выглядел, как всегда, задумчивым… И мне хотелось крикнуть ему с хоров через весь зал, через головы депутатов, среди которых где-то была голова и моего отца, крикнуть весело и радостно:
— Ну, улыбнись же, улыбнись, дядя Бонифаций!
X
«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТУ!»
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!..
Горячими рукоплесканиями встретила рабочая масса — и на депутатских местах и на хорах — избрание президиума. Ну, теперь всё… Президиум занял свои места. Председатель Антонович ведет заседание.
Начинаются приветствия…
Их много: от Виленского комитета компартии, от Коммунистической парти Польши, от ЦК РКП (б), от немецких солдатенратов, от ЦК Бунда, от крестьян, и еще, и еще, и еще…
Все приветствия праздничные, торжественные. Но не все идеологически равноценные…
Долго и шумно аплодируют все в зале представителям немецких солдатенратов, одному и другому, спартаковцу и независимому. И первый и второй торжественно заявляют от имени немецких солдатских масс, что Германия будет достойной последовательницей революционной России…
Ну как тут не радоваться, не рукоплескать до жара в ладонях, если перед глазами дивное диво: кажется, те самые немцы, которые целых три с половиной года душили нас, в той самой военной форме, которая приучила нас к инстинктивной тревоге и долгих три с половиной года на каждом шагу держала нас в страхе, — пришли сюда как свои, близкие и говорят такие необычные вещи!..
Выступает посланец бундовского ЦК и в своем горячем приветствии торжественно заявляет: Бунд решительно поддерживает Советскую власть! И все в зале дружно рукоплещут…
— Но, — говорит посланец и запрокидывает назад лысую голову, запрокидывает упрямо, но, кажется, не очень смело, — нужно созвать учредительное собрание!.. — И на скамьях бундовцев и на соседних с ними рукоплещут, зато на других скамьях уже не рукоплещут… Напротив, то здесь, то там смеются, разговаривают сосед с соседом, кто-то насмешливо машет рукой в сторону бундовцев, кто-то в такт кивает головой…
Выступает волосатый эсер, молодой человек в серой русской шинельке нараспашку, с вороной гривой аж до лопаток — кажется, по фамилии Грибозвон, — и, подкрепляя каждое слово театральными жестами, кричит на белорусском языке, что они, эсеры, приветствуя вот тут Совет, они тем самым, значит, от вооруженной борьбы с советской властью, здесь, совершенно официально, таким образом, вот этим самым, значит, отказываются, но все же, но все же…
И пошел сыпать, как из мешка, этими «но все же» и «значит». На эсеровских скамьях рукоплещут, аж глаза на лоб. Заявляют о своей силе таким способом. Да и на соседних скамьях кое-кто помогает им. А на скамьях коммунистов молчат, упорно, подозрительно.
Но пока что все идет гладко.
Окончились приветствия Совету, и коммунисты огласили список приветственных телеграмм, которые в свою очередь должен направить Совет. На первом месте в этом списке телеграммы ЦИК и СНК РСФСР, как руководящим органам русской революции, и Красной Армии — выразительнице боевой мощи пролетариата.
И тогда от фракции эсеров выступил эсер с явно литовским акцентом, чуть-чуть подстриженный и чуть-чуть посолиднее своего волосатого коллеги-белоруса. Он меньше напирал на «значит» и «но все же», однако сказал такое, что для меня было уж вовсе неожиданно: эсеры категорически протестуют против отправки приветственных телеграмм ЦИК и СНК РСФСР и Красной Армии… И вдруг как завопит: «Красная Армия — русская оккупационная армия!..»
На скамьях комфракции и среди рабочих на хорах буря возмущения. Эсер же нисколечко не смутился. В зале крики, шум, а он все не унимается, все что-то лопочет упрямо, объясняет причины, подсчитывая свои эсеровские обиды на РСФСР, и пытается что-то доказать относительно независимости Литвы.
За ним выступили бундовец и паалей-ционист, затем социал-демократ-интернационалист. Они тоже были либо против посылки телеграмм в Советскую Россию, либо соглашались послать, но со своими поправками.
Социал-демократ-интернационалист внес от имени своей фракции такую поправочку к тексту телеграммы: «Русская революция должна создать единый революционный фронт всей демократической России…» Слово в слово то же самое, о чем каждый день пел мой отец.
Пока я искал глазами в партере отцовскую голову, чтобы поглядеть, как он там теперь ею вертит, началось голосование. За поправку голосовали все, кроме коммунистов. Несколько человек воздержались. И самым незначительным большинством голосов телеграмма была принята с поправкой.
Тогда слово взял председатель Совета Антонович и гневным и печальным голосом сказал:
— Под влиянием соглашательских партий виленские пролетарии совершили только что огромную политическую ошибку, которую поймут лишь впоследствии… — И заявил, что комфракция отправит телеграмму без поправки.
Половина зала поддержала его рукоплесканиями. Половина зала молчала — кто виновато, а кто, думаю, злорадствуя…
Тяжело стало в зале. Ну, ненадолго.
* * *
Комфракция предлагает Совету объявить себя властью. В зале огромное возбуждение. Рабочие радостно улыбаются, переглядываются. Все взволнованы…
А лидеры Бунда всполошились. Они против этого предложения. Они не хотят обострять отношения с немцами и польской буржуазией. Но ведь и не хотят потерять влияние на массы. Поэтому они просят объявить перерыв, чтобы провести заседание фракции.
Объявляется перерыв.
Бундовцы-рабочие наступают на своих лидеров. Во всех других партиях, кроме коммунистов, тоже горячие споры между лидерами и рабочими-массовиками. Шумно в зале, шумно на хорах, шумно в коридоре. Схожу вниз и вижу на широкой лестнице — товарищ Шешкас яростно спорит с моим отцом. Спорят так, что вот-вот полезут в драку. И незаметно пробираются к выходу.