Страница 27 из 56
Поглощенный этими мыслями, я и не заметил, как у нового польского театра, на Погулянке, столкнулся лицом к лицу с толстым, усатым, как Тарас, хотя по одежде это был совсем не Тарас, а немец. Первое, что пришло в голову, — бежать!.. Рука нащупала в кармане пропуск. Усатый рассмеялся:
— Куда ползешь?
И правда — Тарас. Постояли с минуту, поговорили… Оказывается, он работает участковым в седьмом округе, и Вержбицкий тоже участковым, но в четвертом… Вот это новость! Но чему удивляться? Чтобы не помереть голодной смертью, рабочие берутся теперь за любую работу…
А вот и польза от новой Тарасовой службы: он вытащил из кармана книжечку и на листке со штампом округа написал от своего имени записку, что чернорабочий Матей Мышка направляется в какую-то кузницу получить и принести в округ какие-то ломы, отданные в заточку… И размашисто расписался. Такая записка да с такой подписью — лучше всякого пропуска!
* * *
Место на Большой Погулянке, где у дяди была мастерская и квартира, я хорошо знал и помнил, а найти не мог. Номер забыл.
Прошелся раз, другой — нет никакой мастерской. Где раньше были магазины, теперь какие-то склады или еще что-то, висят ржавые замки, витрины заколочены досками.
В воротах стоял, опершись о старую, обшарпанную метлу, худой, обросший седой щетиной, желтый, как скелет, старик в рваном балахоне, — как видно, сторож. Я — к нему. А это один из мастеров, работавших когда-то у моего дяди, дворником тут теперь служит. От него я узнал, что мастерская давно закрылась. Молодой хозяин, Робейко, пораспродал колодки и весь инструмент — ножи, рашпили, шилья, клещи… А сам куда-то подался, — говорят, в легионы, к Пилсудскому, вроде бы… Жена Робейко переехала с ребенком и сестрой на новую квартиру, где-то на Остробрамской. Номера дома он не помнит, но бывал у них — ходил к Робейчихе по делу: ее муженек занял у него и не вернул несколько марок. Все так же опираясь о метлу, словно изнуренный солдат на ружье, а вернее — как нищий о костыль, старик подробно, не спеша, описал мне, как идти, где разыскать дом; живут в подвале, от ворот направо, в одной комнате с какой-то старушкой, теткой ихней, что ли… Я подумал: «Какая там еще старушка? Неужели он о моей матери говорит?..»
* * *
В общем дворник объяснил все правильно. Комнату занимали довольно большую и чистую, но такую сырую, что штукатурка по углам не только отсырела, но местами даже осыпалась. И воздух, как войдешь с улицы, тяжелый, затхлый. Стояли холода, но печь топили через день, через два, да и то щепками или валежником — не было дров. За хворостом ходили с мешками в лес за Антоколем. Иногда притаскивали завалящую доску с заброшенной дачи.
В комнате стояли три кровати. Юзина — в более сухом углу, возле печки. Рядом с ней — зыбка, в которой лежал Юзин первенец Наполеон, названный по имени ее младшего брата, умершего лет десять назад: Юзя любила брата, а его громкое имя вполне устраивало пана Робейко… Наполеон с первого взгляда произвел на меня удручающее впечатление.
Постель матери стояла слева от входа, возле отсыревшей стены. Когда я вошел, мать сидела на ней, сгорбленная, и своим видом прямо ужаснула меня, до того она осунулась и постарела, совсем старушка… Жила она тем, что вошла в «долю» с дворничихой, стала ее компаньонкой. Та пекла «бабку» — черный, как кирпич, хлеб времен немецкой оккупации, из картофельной шелухи, отрубей и льняных жмыхов. А мать эту «бабку» продавала на толкучке около вокзала — под «Галей».
Юзя брала работу на дом — шила для немецкого интендантства мешки. Она тоже постарела, осунулась, глаза ввалились, но были теперь большие, ясные. Такой она даже как будто понравилась мне, — наверное, потому, что расшевелила в душе чувство жалости и сострадания. Когда я вошел, она кормила ребенка. Встрепенулась, радостно обняла меня, поцеловала, как родного.
Кровать Яни стояла справа от входа, у стены, выходившей во двор, к воротам. От окна на улицу здесь было светлей, рядом стоял стол. Янинка служила подавальщицей в немецкой армейской парикмахерской, чуть ли не в самом конце Кальварийской улицы, очень далеко от дома, и возвращалась поздно.
Но сегодня, по случаю праздника, ее отпустили раньше, и когда она пришла, я обрадовался ей, веселой, юной, прямо залюбовался… За год она подросла, похудела, стала стройной, изящной девушкой. А красивая! Беленькая, с длинной русой косой, глаза синие, васильковые. Улыбнется — сама радость…
Ей жилось теперь лучше всех, и хотя она зарабатывала, как все, мало, зато получала в парикмахерской армейский обед и питалась не хуже любого солдата. Кроме того, ей выдавали иногда повидло, иногда маргарин и даже, — правда, редко, — галеты! Простому смертному нельзя было и желать себе тогда в Вильно большего счастья…
Пока я отсутствовал, то есть с конца 1915 и до ноября 1916 года, из России ни одного письма не было — ни от моего отца, ни от дяди Антония. Да и от меня мать ни разу не получила ни письма, ни открытки, поэтому не отвечала — не знала, куда писать. Никто понятия не имел, куда меня вывезли. Думали, в Германию, на шахты.
X
НАПОЛЕОН
Мы все глядим в Наполеоны…
А. Пушкин
Как же была рада моя мать, когда я так нежданно предстал перед ней! Пережитое мною на лесных разработках уже не казалось ей кошмаром.
— Там ведь вас кормили, сынок, да и в бараке было тепло, — сказала она как бы с завистью и принялась угощать своей «бабкоў» и липовым настоем — без сахара и без сахарина.
Вкус был так себе. «Наелся бы этого хлеба с непривычки, тут бы и издох», — мрачно подумал я, расхваливая «бабку» матери в глаза без зазрения совести. А ей было приятно, что я не брезгую. И она, довольная, отломила себе кусочек и попробовала, словно хотела еще раз убедиться, такая ли уж вкусная ее «бабка».
Однако угощение лишь раздразнило меня. Чертовски захотелось есть. Чувство голода подобно зубной боли — ноет и ноет… В такое время лучше чем-нибудь заняться, чтобы отвлечь мысли в другую сторону. Отвлечь их, правда, не так-то легко…
И все же они немного отвлеклись, когда мать выдвинула из-под кровати мою корзинку с вещами и сказала:
— Потом разберешь, сынок. Паспорт твой сверху.
Когда меня вывезли, она побывала на моей квартире и все вещи забрала. Больше всего я обрадовался своему немецкому паспорту. Как хорошо, что его не было при мне, когда они задержали меня перед витриной с колбасами. Но почему мать сказала: «Потом разберешь»? Понял я, как только открыл замочек и приподнял крышку…
Собственно, разбирать было нечего. Почти все свои вещи я разобрал еще в прошлом году, когда на лесопильне у Тышкевича стали задерживать выдачу нам зарплаты. Но на дне корзинки лежала, бережно завернутая в бумагу, новенькая вышитая рубаха, которую мне подарила Юзя, а в рубахе, но уже в другой бумаге, золотое перо «самопишущее», еще более дорогой мне подарок…
У меня было искушение тут же надеть рубаху, сесть за стол, взять в руку перо — и посидеть минуточку, чтобы Юзя хоть раз увидела свои дары в их прямом назначении. Ведь завтра я отнесу все это на барахолку, и она никогда уже не увидит. Насилу удержался. И повеселел, даже забыл, что хочу есть.
Когда я отобрал нужное и мать осторожно задвинула корзинку обратно под кровать, Юзя стеснительно попросила меня поглядеть на ее Наполеонуса. Мне тогда еще не было знакомо материнское желание показать своего ребенка близкому человеку. «Чего на него смотреть!» — подумал я, но из вежливости подошел к зыбке. Юзя, засветившись радостью и тревогой, развернула тряпье…
Даже издали, при мимолетном взгляде, ее Наполеон показался мне довольно жалким, теперь же у меня сердце сжалось от сострадания… Полутрупик, кости да кожа, а глаза печальные-печальные. Сморщился, словно идиотик, — видимо, хотел заплакать, да голосу не хватило. А ведь родился здоровенький, сказала Юзя, около четырех кило весил, но потом захирел, животиком мучается…