Судьба

— Это большого ума человек и совершенно бескорыстный. Он исправляет наши бумаги, чем оказывает управе услугу. Какая жалость, что его голова не у меня на плечах.

— Да он же почти цареубийца! Как ты смеешь? — закричал Харатаев.

Капитонов покачал головой и кротким голосом ответил:

— Когда это было?.. Да и было ли?..

После этого разговора Семен Иванович в течение нескольких дней не спускал глаз с Эхова. Когда ссыльный отлучался на улицу, Харатаев, движимый чисто человеческим любопытством, выходил на улицу и смотрел, как Эхов раскланивается с прохожими, словно со старыми знакомыми. А дня через три у Семена Ивановича произошел первый разговор со ссыльным.

— Ынах барда[5],— смешно выговаривая по-якутски, сказал Эхов.

— Ыных, — с натянутой улыбкой поправил его голова и, повернувшись к письмоводителю, спросил: — Он, видимо, хочет сказать — ынах?

— Да-да, ынах, — подтвердил Капитонов, — ынах…

Вокоре между Эховым и Харатаевым произошел более серьезный разговор, на этот раз — через переводчика. Голова явился в управу в парадной одежде, важный, торжественный. Оторвав письмоводителя от какой-то бумаги, Харатаев с нарочитой небрежностью сказал:

— Эй ты, спроси-ка у этого, — он показал на ссыльного, — не согласится ли он обучать мою дочь читать, писать и говорить по-русски?

Письмоводитель долго о чем-то говорил с Эховым. Харатаев, ни слова не понимающий по-русски, сидел глух и нем.

Вернулся Семен Иванович из управы радостный и довольный. С собой он привез в дом повеселевшего Эхова и представил его жене как учителя Майи.

Во всем улусе только сыновья Капитонова — их у него было двое — кое-как разговаривали по-русски и знали грамоту.

«А чем я хуже Капитонова? — думал уязвленный Харатаев. — Моя дочь тоже научится говорить по-русски, станет грамотной».

— Ульяна! — зашумел хозяин. — Подавай на стол чай и все, что полагается. Будем ужинать.

Ульяна, не двигаясь с места, испуганно смотрела на учителя. Она подумала, что этот русский явился затем, чтобы увезти в школу ее единственного ребенка.

Харатаев, показывая на Эхова пальцем, говорил:

— Из самого Петербурга приехал! По-русски говорит, как мы с тобой по-якутски. Учить Майю будет дома…

«Дома», — дошло до сознания Ульяны, и радость теплой волной растеклась по сердцу. Майю никуда не увезут, она останется жить под родительским кровом, как прежде. И теперь муж не будет вести страшных разговоров о школе, которая находится где-то на краю света.

Закончив приготовления к ужину, Ульяна метнулась во двор в поисках Майи. Обнаружила ее в юрте батрачек.

— Доченька, приехал учитель из Петербурга. Он будет жить у нас и учить тебя грамоте. Будь умной, иди надень новое платье и черные торбаса!

Майя не проявила особой радости, наоборот, огорчилась: ее оторвали от игры.

— Я не хочу учиться, — закапризничала она.

Но мать все же умыла, переодела дочь и привела к отцу. Майя увидела незнакомого человека и спряталась за спину Семена Ивановича.

Голова взял дочь за руку, подвел к Эхову.

— Майя, это твой учитель. Он будет учить тебя читать, писать и разговаривать по-русски. Ты, как сыновья Капитонова, будешь знать по-русски… Поняла? Ну, дай дяде руку, поздоровайся.

Аркадий Романович, широко улыбаясь, протянул девочке руку. Майя испуганно отпрянула от него и заревела. Ее увели в другую комнату.

Утром родители напрасно упрашивали Майю подойти к русскому. В глазах у нее стояли испуг и слезы.

Эхов, переночевав две ночи, уехал в Вилюйск. Через несколько дней он вернулся к Харатаевым. Привез с собой «Букварь», «Книгу для чтения» и пакетик леденцов. Он высыпал их на стол и поманил Майю. Девочка не подошла. Семен Иванович взял со стола одну конфету и дал дочке. Майя, минутку поколебавшись, положила в рот леденец и захрупала. Вторую конфету протянул Эхов. Девочка, посмотрев на родителей, взяла леденец и убежала.

На следующий день Эхов, листая «Букварь», показывал Майе рисунки: лошадей, коров, деревья, дома. Девочка, перейдя на шепот, произносила по-якутски их названия, а Эхов записывал.

Вскоре Майя перестала дичиться, с шепота перешла на громкий разговор, такой громкий, что Эхов шутливо закрывал уши.

— Я слышу, Майя, слышу хорошо, — говорил по-русски и жестами объяснял значение только что произнесенных слов.

Понятливая Майя смеялась и переводила это на якутский язык. Эхов хватался за тетрадь и опять записывал.

— Будем, Майя, друг друга учить, — оживлялся Эхов. — Я тебя — по-русски, ты меня — по-якутски. Обещаю быть прилежным учеником.

Майя наконец поняла, что ей сказал учитель, и захлопала в ладоши, запрыгала. Потом побежала к родителям и объявила: согласна учить русского говорить по-якутски.

С тех пор дела у Эхова с Майей пошли на лад. Аркадий Романович учил Майю читать, писать и считать и учился у нее разговаривать по-якутски. Майя все больше и больше привязывалась к своему учителю, который платил ей тем же. Родители не узнавали свою дочь: она перестала изводить их капризами, становилась покладистее, послушнее. Увлеченная учебой, Майя перестала даже ходить в юрту к батрачкам.

А батрачки стали скучать по Майе. Особенно тосковала по ней маленькая Фекла, однолетка Майи. Майя постоянно играла с Феклой, заступалась за нее. Если кто-нибудь из старших девушек-батрачек обижал Феклу, она грозилась, что пожалуется Майе.

Однажды Майя, порядком устав за день от занятий, попросила у Аркадия Романовича разрешения пойти поиграть с батрачками. В голосе девочки учитель уловил какие-то особенные нотки, как бывает, когда просят о чем-то запретном.

— Пойди Майя, поиграй, — сказал Эхов. — Я тоже немного отдохну.

— Только не говорите отцу, — попросила Майя. — Он не разрешает мне водиться с батрачками.

«Как?» — чуть не вскрикнул Эхов и даже не скрыл своего огорчения. Он старается заронить в сердце девочки добрые семена, а этот старый коршун учит ее презирать себе подобных только потому, что они батраки. Он тоже хорош! До сих пор ни разу не зашел в юрту.

— Пойдем вместе, Майя, — сказал Эхов. — Познакомишь меня со своими друзьями.

Аркадий Романович видел, как у Майи заблестели круглые черные глаза, как детская радость пробежала по ее лицу.

— Пойдемте!.. — согласилась она и взяла Эхова за руку.

Так они и пришли к батрачкам в юрту — держась за руки.

Дверь была снаружи обшита обледенелой коровьей шкурой. В юрте было сыро, холодно и темно, хотя камелек горел довольно ярко. У камелька столпилось несколько девушек, протягивая к огню озябшие руки. Рваные шубы на избитом заячьем меху не грели.

Увидя Эхова, девушки разбежались. Фелла спряталась за спину шестнадцатилетней Кати, сидевшей на нарах.

— Вы чего испугались? — спросила Майя. — Это Аркадий Романович, мой учитель. Вы не бойтесь его.

Девушки продолжали сидеть не двигаясь. Майя подошла к Фекле и подвела ее за руку к Эхову.

— Саас хас?[6]— спросил Эхов, ласково глядя на девочку.

— Двенадцать, — по-якутски ответила за Феклу Майя.

— Мама у тебя есть?

Фекла, видимо, не поняла, о чем у нее спросил русский, и Майя опять за нее сказала:

— Мама у нее умерла.

— А отец? — вырвалось у Эхова по-русски.

Майя перевела Фекле вопрос Аркадия Романовича.

Девочка не имела никакого понятия об отце: есть ли он у нее или нет и вообще был ли когда-нибудь.

Эхов провел рукой по голове девочки. Волосы у нее были жесткие, давно не мытые.

Остальные, которые посмелее, вернулись к камельку, не сводя с русского глаз.

Эхов спросил по-якутски, не желают ли они учиться читать. Одна из девушек прыснула, смеясь, видимо, над его произношением.

Майя повторила вопрос учителя.

Девушки молчали, глядя в пол. Наконец Фекла ответила, что хозяин не разрешит им заниматься вместе с Майей.

— У нас нет свободного времени, — вздохнула Катя.

5

Пошла корова.

6

Сколько тебе лет?