Страница 133 из 158
Ограничимся поисками ответа лишь на первую часть вопроса — об особенностях переходного периода.
Первое, к чему вновь хотелось бы привлечь внимание читателя, заключается в своеобразии земельной собственности в Скандинавии в тот период. Одаль не стал «товаром», свободно отчуждаемым владением. Отношение одальманов к земле не заключалось в праве неограниченного владения, употребления и злоупотребления. Римская частнособственническая формула «jus utendi et abutendi quatenus juris ratio patitur» никак не могла бы передать сущности этого отношения, и не потому, что право одаля еще якобы «недоразвилось» до подобного инструментального отношения к объекту права собственности, а потому, что право собственности, предполагаемое институтом одаля, вообще имело принципиально иное содержание. Полнота обладания одалем выражалась в изначальном единстве человека, точнее — группы, к которой он принадлежал и которой он был поглощен, и земли, на которой эта группа «испокон века» жила, воспроизводя себя, и с которой она находилась в интенсивном и постоянном взаимообмене. Связь бонда с землей, используемой им под вспашку и как пастбище для скота, была столь сильна, что полный разрыв этой связи был сплошь и рядом невозможен. Мы наблюдали превращение одаля в другие виды земельных владений, отчуждение которых было свободно от многих ограничений, налагаемых большой семьей. Эти виды собственности назывались kaupa jorö, eign. Но тенденция, в какой-то мере приближавшая одаль к индивидуальной собственности, переплеталась с противоположной: владение «купленной землей» на протяжении нескольких поколений давало ее обладателю права одаля. Итак, одаль мог превратиться в kaupa jorö, но и последняя могла в определенных условиях стать одалем. Меня сейчас не занимает вопрос о том, какая из тенденций преобладала (на такой вопрос на основе имеющихся источников пока что ответить трудно), важно лишь подчеркнуть, что окончательной трансформации одаля в свободно отчуждаемое владение, в собственность, подлежащую неограниченному распоряжению, так и не произошло.
Указанный круговорот «одаль — купленная земля» не должен скрывать глубоких сдвигов в распределении земельной собственности. Мелкие бонды, подчас не утрачивая своих дворов, лишались той полноты владельческих прав на них, которую предполагало право одаля, тогда как преуспевающие собственники укрепляли свое положение, устанавливая право одаля на вновь приобретенные земли.
Нужно отметить и другое важное отличие в развитии поземельных отношений в Норвегии от параллельных процессов в других странах: нет данных о массовом переходе земель бондов в собственность крупных землевладельцев в результате дарений. Земельные пожалования в пользу церкви совершались королями и светскими хёвдингами; церковь добивалась ликвидации ограниченний в распоряжении одалем с тем, чтобы присвоить земли крестьян. Однако на севере Европы не получил распространения институт прекария, являвшийся столь существенным рычагом мобилизации мелкой собственности в пользу церкви на континенте. Тем не менее, как уже было отмечено, то, что земля не превратилась в «товар», не послужило непреодолимым препятствием на пути развития в Норвегии крупного землевладения.
Эта примечательная особенность развития поземельных отношений, очевидно, связана с определенными характерными чертами социальной структуры. Мне уже приходилось отмечать многоукладность норвежского общества, присущую ему не только на ранней стадии развития, но и в течение всего Средневековья3. Эта многоукладность, выражавшаяся в одновременном сосуществовании различных социальных форм, сочеталась с весьма своеобразным положением норвежских крестьян, которые не потеряли своей свободы и находились в относительно слабо выраженной личной зависимости от земельных собственников. Можно предположить, что это своеобразие в какой-то мере было обусловлено неизжитостью архаических отношений земельной собственности; норвежский бонд не утратил полностью всех владельческих прав на свою усадьбу, и личная его свобода, подвергнувшись ограничениям, тем не менее в известной мере сохранилась4.
Многоукладность средневекового общества, принимавшая различные конкретные формы на отдельных стадиях его развития и в разных странах, вообще была, по-видимому, имманентной его чертой даже в период, когда феодализм доминировал. Норвегия принадлежала к числу стран, где эта многоукладность была выражена особенно сильно, и потому остается открытым вопрос, возобладал ли в ней феодальный уклад над другими формами социальных отношений. Трудно четко определить хронологическую границу, отделяющую дофеодальную стадию истории Норвегии от раннефеодальной — не должна ли речь идти скорее о различных пластах многообразной социальной действительности, сосуществовавших, разумеется, взаимодействуя, на протяжении всего Средневековья?
Мы видели выше, что дифференциация свободного населения Норвегии на хольдов и бондов была связана с понижением социально-правового статуса последних. Свобода бондов более не заключалась в полноправии, сделалась ущербной, тогда как хольды превратились в привилегированную группу, которая не обособилась окончательно от бондов и пополнялась за счет преуспевших выходцев из их среды, но вместе с тем отличалась от простых свободных своей родовитостью, богатством, общественным положением. Отмечая внутреннюю трансформацию старой социальной структуры, нельзя, однако, не отметить незавершенности и неполноты этой трансформации. Социальное расслоение, углубляясь, все же, очевидно, «автоматически» не увенчалось достаточно отчетливо выраженным классовым расслоением. При всех различиях между хольдами и бондами эти социальные группы не превратились сами по себе, в силу спонтанного развития, в антагонистические классы.
Для превращения структуры варварского общества в структуру общества раннефеодального потребовалось вмешательство той силы, которая отнюдь не была внешней по отношению к этому процессу, ибо сама возникла на его основе,— государственной власти. Уже было указано на необходимость различения между хольдами «первой генерации» — высшим слоем бондов в XI и XII вв., и хольдами «второй генерации», пользующимися покровительством короля и поддерживающими его землевладельцами и служилыми людьми в XIII в.
Роль раннефеодального государства как катализатора развития классового строя в Норвегии обнаруживается и при изучении эволюции института одаля. Первоначально одним из признаков одаля была полнота, исключительность права обладания землей. Однако с укреплением королевской власти под ее контроль подпал не только альменнинг, поселенцы на котором превратились в арендаторов земли у короля, но — в известном смысле — и одаль. Вся земля Норвегии стала считаться ода-лем короля. О существовании такого представления свидетельствуют как саги, так и многочисленные высказывания скальдов начиная с XI в. (со времени Олава Святого). Как понимать это земельное верховенство короля? Разумеется, на той весьма ранней стадии генезиса феодализма, которую мы застаем в Норвегии в XI—XIII вв., не могло быть и речи о феодальном сюзеренитете монарха. Но его право на землю подданных не было и пустой фикцией. Король, действительно, имел определенные права на земли бондов, выражавшиеся прежде всего в сборе кормлений — вейцл со всего населения. Здесь не место вдаваться в анализ сущности вейцлы и ее эволюции в X—XIII вв., я затронул этот вопрос в связи с изучением возможностей феодального преобразования норвежского общества. Ограничусь поэтому предположением о том, что в условиях неразложившегося до конца института одаля сам этот институт мог быть использован — и действительно использовался — королевской властью в собственных целях, достижение которых неизбежно вело к ускорению феодализации.
И, наконец, о свободе норвежских бондов, не утраченной ими полностью на протяжении всего Средневековья. На мой взгляд, нельзя ограничиться одною лишь констатацией ее сохранности и подчеркиванием бесспорного и существенного различия между свободными бондами Норвегии (и Швеции) и зависимыми крестьянами других европейских стран. Не менее важно вдуматься и в то, какую функцию выполняла личная свобода крестьян в феодальный период. Не использовалась ли их частичная свобода государственной властью и церковью опять-таки в целях, чуждых интересам крестьянства? Не превращалась ли она до некоторой степени в своеобразную форму зависимости бондов от государства и стоявшего за ним господствующего класса?