Страница 104 из 158
Таким образом, семьи землевладельцев, которые на протяжении одного — трех поколений приобретали новую собственность, превращались в одальманов-хольдов. Естественно, что в период, когда в Норвегии развивались новые социальные отношения, подобные приобретения могли делать в первую очередь представители верхушки общества, но отнюдь не мелкие крестьяне, все более превращавшиеся в то время в арендаторов-лейлендингов168. Не без основания в этих постановлениях «Ландслова» можно усматривать вмешательство королевской власти в отношения землевладения с целью укрепить положение новых собственников и наделить их привилегиями. Если иметь в виду, что среди этих новых собственников многие возвысились на службе у короля в период гражданских войн в конце ХП и начале ХП1 в. (т.е. именно на протяжении последних двух-трех поколений), то станет более понятной социальная политика Магнуса Лагабётира, заботившегося о возвышении одальманов «новой формации»: королевская власть при потомках Сверрира, укрепившаяся в значительной мере благодаря поддержке, которую ей оказала верхушка бондов Трандхейма, заботилась о дальнейшем расширении своей общественной опоры. Как видим, процесс социального размежевания бондов шел не только стихийно, так сказать, «снизу», но и направлялся и ускорялся «сверху», при содействии государственной власти169. Одальманы — хольды «второй генерации» по своему положению в обществе, по роли в производстве, а подчас и по своему происхождению имели мало общего с хольдами предшествующего периода. В высшей степени символично в этом отношении наименование хольда riddari в законах Магнуса Лагабётира.
В изданном им в 1281 г. законе для Исландии (Jónsbók), повторяющем многие положения его «Ландслова», мы сталкиваемся с заменою термина «haulld», который употреблялся в «Ландслове», термином «ridderi» («riddari»). Однажды такая замена была произведена в титуле о возмещениях за нарушение права владения землей (landnám), полагавшихся представителям различных социальных категорий170; другой раз — в титуле, устанавливающем размеры имущественных сделок, которые были правомочны совершать жены бондов, хольдов (по «Ландслову»; riddari — по Jónsbók) и баронов (по «Ландслову»; lcndr maör — по Jónsbók)171. Авторы, очевидно, исходили из представления, что подобно тому, как лендрманы составляли высшее сословие баронов, хольды превратились в рыцарей'7
В отличие от областных судебников, общегосударственный закон более не знает раз навсегда твердо установленной системы вергельдов и иных возмещений: последние определяются специальными оценщиками в каждом конкретном случае, и о критериях, которыми эти оценщики руководствовались, можно лишь догадываться173. Между тем прежде преимущества хольдов перед остальными бондами практически состояли как раз в обладании правами на более высокое возмещение. Это преимущество с введением нового порядка ими, очевидно, утрачивалось. Будучи социальной категорией общества, в котором архаические порядки сочетались и переплетались с новыми, старые хольды (т.е. слой, складывавшийся на протяжении X—XII вв.), поскольку их привилегии вытекали главным образом из родовой традиции, должны были с развитием классового строя раствориться в тех новых общественных группах, которые формировались на феодальной основе174. Иными словами, необходимо разграничивать «старых» хольдов — верхушку свободных бондов и «новых» хольдов — представителей одной из прослоек складывавшегося господствующего класса.
Исследование памятников права привело нас к выводу, что расслоение бондов и утрата частью их одаля сопровождались изменением их социально-правового статуса и выделением из их среды хольдов, которые заняли по отношению к остальной массе бондов привилегированное положение. Можно предположить, что среди хольдов преобладали зажиточные собственники, сохранявшие и приумножавшие свой одаль. Но по судебникам невозможно представить себе богатых одальманов более конкретно. Приходится обратиться к анализу саг о норвежских королях. При этом, однако, необходимо иметь в виду уже отмеченные их особенности, прежде всего то, что авторами их были исландцы, придававшие изображаемому ими норвежскому обществу IX—XII вв. некоторые черты исландского общества конца XII — начала XIII в. Социальный строй Норвегии рисуется в «королевских сагах» в совершенно ином аспекте, чем в судебниках. Поэтому вполне вероятно, что при изучении саг мы не сможем получить удовлетворительного ответа на вопросы, возникшие при анализе юридического материала, зато сделаем другие наблюдения, проливающие свет на те стороны социального строя Норвегии, которые судебниками оставлены в тени.
Привлекают внимание многочисленные упоминания «королевских саг» о «лучших бондах», «могучих бондах», «крупных бондах», игравших значительную роль в общественной и политической жизни Норвегии в X—XII вв. Они были чрезвычайно активны на тингах, конунгам приходилось считаться с ними, пожалуй, не меньше, чем со знатью. Представителей последней Снорри и другие авторы обычно называют стурма-нами, хёвдингами (т.е. «большими людьми», «предводителями»). Иногда они употребляют также термин «лендрманы», хотя применительно к IX, X и отчасти, возможно, даже к началу XI в. использование его нельзя считать правомерным, ибо лендрманов — служилых людей, подумавших пожалование в виде вейцлы от короля, в то время, по-видимому, еще не существовало. Сопоставление «королевских саг» с произведениями скальдов не оставляет сомнения в том, что авторы саг, исходя из современной им действительности, превращали в лендрманов херсиров и других представителей родовой аристократии. Это уточнение175 кажется важным потому, что в сагах «могучие бонды» фигурируют обычно наряду со старой знатью, сохранявшей свою независимость (частично или полностью) от короля.
Одним из наиболее острых моментов во взаимоотношениях бондов с монархией, если судить по «королевским сагам», был в то время религиозный вопрос. Конунги начиная с Хакона Доброго и кончая Ола-вом Харальдссоном (Святым) упорно, но не с равным успехом боролись за христианизацию страны, бонды же, и прежде всего их верхушка176, упорно цеплялись за сохранение языческих культов. Снорри отчетливо прослеживает связь между язычеством и независимостью бондов от государственной власти. Попытки Хакона Доброго убедить бондов Трандхейма принять крещение были на Фростатинге встречены враждебно. По словам Снорри, бонды заявили, что при соблюдении воскресных праздников они не смогут работать и не возделают своих участков177. Наиболее влиятельный из них, Асбьярн из Медальхуса (в Гау-лардале), в своем выступлении на тинге, воздавая должное прежним заслугам конунга Хакона перед бондами, заключавшимся в отмене податей, введенных было Харальдом Харфагром (в сагах это изображается в виде возвращения Хаконом одаля, якобы отнятого Харальдом у бондов), говорил: «Но ныне мы не знаем, получили ли мы действительно свою свободу и не хочешь ли ты вновь нас поработить, лишая нас веры наших отцов и предков». При сочувственном ропоте бондов Асбьярн угрожал Хакону мятежом, если он не откажется от намерения угнетать их, лишая их свободы и старой веры. Бонды осуществили свою угрозу и под предводительством Асбьярна и некоторых других наиболее влиятельных людей сожгли церкви, убили священников и вынудили конунга примириться с их волей178.
В других сагах также нетрудно увидеть, что на страже языческой старины и всего уклада общественных отношений, который она символизировала, стояли прежде всего родовая знать и могучие бонды. Достаточно указать на языческие празднества в Мэрин, где находилось главное капище и совершались жертвоприношения: туда собрались, как гласит «Сага об Олаве Трюггвасоне» монаха Одда, лендрманы и сильные бонды из Трандхейма, всего 360 человек179. Среди главных предводителей бондов, имена которых сохранились (они больше всего сопротивлялись перемене веры), привлекает внимание Скегги из Ирьяр, по прозвищу Железный Скегги (Járnskeggi). Скегги пользовался большим влиянием в предшествующее время, когда Норвегией правил ярл Хакон Сигурдарсон; в битве против викингов из Йомсборга Скегги командовал одним из отрядов норвежских кораблей. Этот ríkr bóndi был первым, кто выступил против конунга Олава Трюггвасона на тинге, и он же играл главную роль на языческом празднестве180. В саге отмечается полная поддержка, оказанная Скегги всеми бондами, когда он предостерег конунга Олава от нарушений их законов и обычаев. Однако Олав не отступил перед угрозами, как это сделал прежде Хакон Добрый: его люди убили Скегги, и захваченные врасплох бонды, не имея более предводителя, который мог бы поднять знамя против конунга Олава, были принуждены ему подчиниться. Характерно, однако, что, расправившись с вождем бондов, конунг поспешил примириться со всеми его сородичами: он пригласил их к себе и предложил возмещение за убитого, и, как гласит «Хеймскрингла», на этой встрече было много доблестных людей181. Очевидно, Скегги и его родня пользовались слишком большим влиянием на население, чтобы конунг мог с ними не посчитаться.