Сердце и камень

Лишь на рассвете он погрузился в пьяный мутный сон. Красный букетик цветов остался висеть у Оксаны в изголовье.

Утром они не могли глядеть друг на друга. У Олексы трещала голова, он был противен сам себе. И вместе с тем с удивлением и страхом заметил, что его ночное безумство не прошло. Теперь оно захватило его всего целиком.

Свежий, собранный Оксаной пучочек цветов по-прежнему горел у нее в изголовье. Днем они ходили в театр, в кино, потом просто бродили сквозь тополевую метель по киевским улицам. Дважды Олекса заходил в редакцию, там его задерживали для мелких исправлений; он что-то делал, что-то писал, но мысли его кружились только вокруг Оксаны.

А Оксана — ей стыдно было самой себе признаться в этом — ждала вечера и одновременно боялась его. Они оба горели незатухающим желанием. Мир замкнулся в них обоих. Она тоже ощущала непреодолимое влечение, но у нее хватало сил преодолевать его: девичий стыд, страх побеждали.

Это были лучшие дни их жизни. Они не знали, что таких уже не переживут никогда... Ведь даже бессмертники, вечные цветы, не так радуют взор в холодном зимнем окне, как на живой, зеленой грядке.

О, как тепло на сердце у Оксаны, как хорошо, когда он рядом, когда касается щекой ее щеки! Она никогда не знала такого ощущения. Что-то новое открывалось ей, наполняло тревогой и счастьем.

Вечер накануне воскресенья был самым тяжелым для Оксаны. Она с ужасом чувствовала: еще минута, еще одно его нежное, горячее неистовство — и она перешагнет тот порог, за которым для нее останутся только слезы...

Она уже плакала от жалости к нему — хорошему, милому — и от злости на себя. А еще плакала от того, что не знала, любит ли он ее действительно, или это кипит в нем внезапная страсть. Он шептал ей нежные слова, ласкал взглядом.

Олекса верил в свои слова. Он их не говорил еще никому. Раньше бросалась в глаза то одна, то другая девушка, И все они даже не знали, что нравятся ему. Все‚они были словно марево. А Оксана... Нет, она не марево. Она его настоящая любовь. В его голове в последние дни неотступно жила одна мысль, и он лелеял ее, как ветерок буйную траву.

В воскресенье утром Оксана стала собираться в путь.

— Не могу, Олексочко, больше, — говорила она с мольбой. — Я ехала на четыре дня. Сестра Яринка побьет меня и так. Она отпускала на несколько дней Киев поглядеть и институт выбрать. Да и зачем мне оставаться?..

Он взял ее руки в свои, сжал крепко, но не больно и, глядя ей в глаза, сказал: — Нужно, Оксана... Я все эти дни думал... Я приеду к тебе, к вам. Навсегда... Ты же мне говорила, что у вас агроном вышла замуж и уехала.

— Но ты ведь в лаборатории... — Сама же от его слов расцветала надеждой, и глаза расстилали ему душистый ковер из цветов до самой родной Новой Гребли.

— Мне и Ленька, мой друг, советовал в село поехать. Говорит, что там лучше всего можно проверить себя. И профессор, руководитель дипломной, и отец. Отец, правда, говорил так, пока я учился. А теперь молчит. «Как хочешь». А мне и самому, сказать правду, не очень хочется в лабораторию. Разве нельзя проводить опыты у вас, в поле?

— О, еще как!.. Только ты сейчас так говоришь... А потом уедешь, забудешь...

Она смотрела в его черные глаза, а у самой сердце замирало в груди. Она хотела его запомнить надолго-надолго, навсегда... Разве ж он приедет! Кто она? Доярка. А он вот статьи пишет. Его там упрашивать будут. «А может?.. Он хороший, он нежный, он любит...»

Паровозный гудок болью отозвался в сердце. А когда он затих, Олекса ощутил ужасающую пустоту. Ее не заполнишь ни веселым шумом города, ни улыбками прохожих, ни всплесками днепровской волны. Он корил себя в мыслях: «Почему не поехал с нею? А вдруг кто-нибудь займет место агронома в Новой Гребле?»

Нет, он сегодня же напишет туда письмо и сразу по приезде пойдет к директору института, — а может, уже работает комиссия по назначению, тогда к председателю комиссии, — и попросит, чтоб ему дали назначение в Новую Греблю. Они дадут, они должны дать!

Он поедет, чего бы это ни стоило!

Когда через несколько дней Олекса пришел в общежитие к своему другу Леньке и показал заявление, написанное на имя директора, тот чуть не подавился пирожком. От Леонида Олекса никогда ни в чем не таился. Они уселись на кровать, и Олекса рассказал ему все. Про Оксану, «свадебного отца» коменданта, про свою любовь. Только Леонид — вот уж настоящий чудак! Он всегда противоречит Олексе. Тогда, раньше, укорял его лабораторией, а теперь сказал другое:

— Я давно видел, что ты не способен стрелять по одной мишени. Ты ухаешь сразу по всем. Влюбился ты не впервые...

— Это не то, совсем не то!..

— Вот и я говорю. Если бы в село, да просто ‚так — помогай тебе бог, хоть и несуществующий! Подумай, не сам ли ты свою любовь выдумал? Она, твоя любовь, представляется мне картошкой-скороспелкой. — Это он умышленно, чтобы охладить товарища, подбирал грубые слова. — Ее надо проверить на всхожесть. Потому, может, это не любовь, а... Как бы тебе сказать?.. Монах в тебе взбунтовался... Пройдет время — и скороспелка отойдет.

Олекса вначале оскорбился, а потом рассмеялся. Но переубеждать товарища не стал: разве он поймет?!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«Вот и подвел ты черту под своим жизненным балансом, смял и выбросил его в печь. А может, тебе только кажется, что ты испепелил его? Ведь память и дальше выхватывает и бросает на счеты косточки-воспоминания. Да, это не случайно твоя память притянула такое сухое и казенное слово — «баланс». Вся твоя жизнь замкнулась в столбиках холодных цифр. Ты ни в один дом, ни одному человеку не принес ни крошечки тепла. Ни единой искорки!

Но ты оберегал их жилища. Ты прожил, как тебе велела совесть. Совесть человека, совесть коммуниста. Ты не требовал от жизни лишнего, ты сам выбрал свой путь. А искорки! Тебе не пришлось передать из рук в руки свой труд, услышать слова благодарности, уловить ласку чужих глаз. Поэт напишет книгу, художник нарисует картину, кузнец выкует топор... И труд их с благодарностью принимают люди.

А чего, собственно, ты хочешь? О каком тепле ты мечтаешь? Ведь люди тоже отдавали и отдают тебе свой труд.

Тебя просто мучают собственные неудачи. Ты искал не искру, не луч, а огромный костер, который смог бы обогреть много-много людей. Но имей мужество сознаться, что ты взвалил себе на плечи непосильную ношу. Ее несут сейчас сотни ученых во всех уголках Земли. Академики, профессора... Мысли всех направлены на одно. Объединившись, усмирить атом. Сделать покорной людям эту страшную и грозную силу, чтобы она не убивала, а согревала людей, пахала поля, варила сталь, растопляла снега, мчала к звездам могучие ракеты. Это была и твоя мечта. Но ты должен согласиться, что лишь благодаря случаю пришла к тебе мысль о возможности иного пересечения магнитных полей. Тебя включили в группу. И дальше поиски вы продолжали вместе. Но ты не терял надежды, что именно тебе первому сверкнет та искра, которая приведет в действие всю, пока еще неживую, схему. Откуда взялась у тебя такая надежда, порой перераставшая в уверенность? Наверное, от того, что ты только одною ею жил. Тебе казалось, что линии чертежей наиболее туго переплелись именно в твоём сердце. Что сигналы установки «Альфа» быстрее всех ловят твои глаза. Ты напрягал все свои силы, чтобы не упасть под тяжестью. Думалось, положи ты свое сердце — и оно оказалось бы самой надежной твердью, которая способна удержать огромную испепеляющую энергию атома: именно оно, а не свинец и не вакуум — пространство, лишенное воздуха! Но ведь ты не знаешь других сердец! Ты близко почувствовал только еще одно. Сильное, горячее. Миколино сердце.

То, что вы наивно стремились найти тогда, в дни вашей дружбы, было уже раньше вас открыто другими. И это была лишь капля того, что ты искал потом. Однако ты всегда верил в Миколу, в его ум, в удивительную силу его духа. Микола вел и тебя. Но у тебя не хватило силы. Твоя мысль устала. А теперь... Теперь ты должен не выдать никому своей боли. Ты не имеешь права нарушать спокойствие других. Только завистники ноют на людях. Да и чего тебе ныть? Вокруг тебя полный покой. Тихая, мечтательная заводь. Ты избавился от тревог, избавился от забот.