Сердце и камень

«Проглядели... Не то чтобы проглядели... Ведь не верил, что она ходит в церковь. Как можно теперь на нее повлиять, что делать? Да что раздумывать!.. Я зайду туда. У нее к тому же еще и грипп. Может быть и осложнение. Ей бы надо полежать в постели. Грипп сейчас неистовствует в селе. Это, наверное, и меня ломает болезнь. Поп новогребельский — хитрая личина, тонкими сетями опутывает. И как сейчас рвать эти сети? А так!»

Федор толкнул плечом дверь, шагнул в хату. В большом, просторном помещении разобраны внутренние стенки, соединены вместе три комнаты. Сейчас церковь освещается только маленькой лампадкой, висящей в восточном углу. Под нею перед аналоем стайкой настороженного воронья — бабы. Чуть в стороне, на ступеньке, — отец Зиновий в черном подряснике. А где же Оксана? Может, привиделось Мишку? Нет, вон и она в углу.

Все это — взглядом за одно мгновение. А в по следующее мгновение навстречу ему со ступенек сошел отец Зиновий. Глаза его блестели, словно фитильки в лампадках, пронизывали злобно, растопыренные пальцы нервно дрожали.

— Прочь! Здесь нет твоей власти.

Эти глаза, эти слова наполнили сердце Федора гневом. «Ты думаешь, что можно: безнаказанно мутить души, въедаться в них шашелем?» Оксана смотрела испуганно. Гневный дядя, будто из другого мира явился. Из мира реального, настоящего, в котором есть долг, есть стыд. И так не укладывались в ее голове все рассказы дяди — об атоме, о далеких планетах, о звездных ракетах, — так им тесно было в этой церквушке с тошнотворным запахом ладана, что у нее даже на глаза навернулись слезы. И почему-то не было сил опустить глаза.

— Оксана, ты тут?!

За спиной Федора зажужжало потревоженное осиное гнездо. Вот сейчас вопьются, начнут кусать, жалить, не жалея себя...

Поп топает, шепчет что-то ядовитое за их спинами.

— Прочь, дьявол, она разговаривала с Христом!

— Оксана, Оксана, опомнись! — проговорил Федор.

Он стоял большой, искалеченный, но сильный. Он пришел из другого мира. Из мира, к которому хотел приобщить и ее и в котором когда-то ей было так хорошо. Из мира реальной жизни и борьбы за счастье. Через сколько бед он прошел!.. И они не сломили его.

Она не могла смотреть в его печальные, блестящие глаза, в которых горел упорный огонь.

Оксана стояла, закрыв лицо руками и опустив голову. Потом вдруг встрепенулась, выбежала в сени. Бабы застыли, удивленные тем, что произошло перед их глазами.

Туман на дворе стал еще гуще. Облепил фонарь на столбе, тяжелыми свитками протянулся вдоль тынов. Федору показалось, будто эти свитки перекатываются от прикосновения его палок. Его охватила неимоверная усталость. Не та, хорошая, что бывает после работы, а мучительная, болезненная...

Через несколько шагов из свитка-тумана вывернулся, выскочил Мишко.

— Ох, и здорово ж вы их!.. Я с шелковицы видел. А что это они делали?

— Это ты, Мишко, где ты? Туман какой густой...

А усталость все тяжелее налегала на Федора, заползала в каждую клетку тела.

— Нет, туман какой и был. Что они делали?

— Что делали?.. А что, что делали?

«Что же они в самом деле делали?» Федор не мог припомнить и даже испугался. Он попытался отогнать посторонние мысли, отклониться от каких-то людей, от их слов. А вместо этого ощущал, как вокруг теснятся люди, гудят, и этот гул ввинчивается в уши, мозг. Вон что-то говорит Микола... Миколу он будет слушать. Что ж он говорит? Чтобы Федор остановился? Что там, в конце улочки, немцы? А зачем они там? Ведь Федор идет домой...

— Правда, мы домой? И фрицев нет?..

«Что это со мною? Что я такое говорю?»

— Дядя, дядя!.. — испуганно отступил к плетню Мишко. — Это я...

— Вижу. Разве я не вижу?.. Как же тебя?..

Вот вертится в памяти, как звать племянника, поймать имя не может. Он не в силах даже и собственное имя вспомнить. «Не упасть бы, не упасть! — Федор напрягает внимание, напрягает мускулы. — А то святоши скажут: кара господня. Вот калитка. Я не упаду... Я все понимаю...»

— Тебя Мишей зовут. А меня — Федором. Правда?

— Дядя, дядя! Ой, держитесь!..

Это были последние слова, которые запомнил Федор. Он все же сам вошел в хату и, не раздеваясь, повалился на кровать, будто в яму упал. Федор не помнит, долго ли он лежал так. Когда пришел в себя, он уже в своей кровати, лежал на подушке, раздетый. В хате — голоса, суетились люди. Но он видел их словно сквозь закопченное стекло. Федор горел, как в огне. Жар слизывал влагу губ, налил раскаленным оловом руки, ноги. На веках — горячие, расплавленные пятаки. Они давили на веки, смыкали их, и он снова падал в пропасть. Силой воли он останавливал это падение и шел куда-то вверх. Выше, выше, на крутую вершину, где солнце, где зной. Качался на своих больных ногах... И вдруг...

Он чувствует под ногами землю. Мягкую, прохладную, разрытую землю. И жар — не жар, а хищная струя огня с неба. Он — в окопе. Окопчик низенький, ниже колен. Не успел пулеметчик выкопать глубже, лежит на спине, раскинув руки. И у Федора из рук — тоже огонь, навстречу тому, что с неба.

В руках, как живой, дрожит пулемет, и гильзы вызванивают по молоденькому яблоневому стволу. Федору кажется, будто пулемет прикипел к его рукам, и он летит вместе с ним навстречу фашисту. Взревел крестатым крылом над головой самолет, и вот уже заходит на новый, третий круг.

Их много, этих самолетов, они чертят черными крестами задымленное небо, сыплют бомбы на узенькую запруду через речку. Все — против этой запруды. А один — против него. Может, фашист в горячке или остервенел от бешенства? Потому, что не упал перед ним лицом в землю этот человек, не спрятался в густом лозняке. И у Федора бешенство клокочет в груди. И опять огненная струя лижет небо, и снова Федор, как ему кажется, летит навстречу фашистскому истребителю. И сверху струя. Как две молнии. Кто кого одолеет? Над самым кружочком, пулеметным прицелом, — красное яблоко. Огненная струя поджаривает его, и Федор ловит ноздрями запах печеного яблока. Свежий запах печеного яблока, к удивлению, заглушил на миг запах пороховых газов и смерти.

Ревет, пикирует самолет. Наверное, от злобы дрожали вражеские руки. Федору кажется, что он уже видит перед собой хищное, оскаленное лицо врага. Но он не упадет перед ним. Не упадет! Только, видно, и фашист решил во что бы то ни стало расстрелять советского пулеметчика. Пикирует прямо на него. И вдруг рассыпалось яблоко, забрызгало белой пеной прицел. Стальной кнут огрел Федора по ногам ниже колен, швырнул его на землю. Федор, падая, еще раз повел пулеметным дулом, ударил фашиста свинцом под самые черные кресты.

Он и сейчас не знает, его ли пули повредили управление самолета или злоба бросила фашиста к самой земле, а может, Федор своей лютой ненавистью к врагу поразил самолет, но «мессер» рванулся, взревел и срезал верхушку одинокого тополя за речкой. Фашистский самолет упал в самом начале четвертого круга.

...Федор раскрыл глаза, потер их рукой.

Последнее, что он запомнил в том бою, — это завывание мотора и треск тополя. А потом ему рассказывали про чудо. Только на войне могут быть такие удивительные случаи. Самолет счесал верхушку тополя и упал в кусты, в болото. Наши саперы вытащили искалеченного пилота и отправили в санбат. Федору долгое время очень хотелось увидеть его. И сейчас тоже, хотя уже по-иному. Выжил ли он? Где он сейчас? Стучит костылями по полу баварской пивной или, может, рисует на фюзеляже теперь уже реактивного самолета черный крест, чтобы докончить четвертый круг: черный крест, похожий на те, на которые нагляделся Федор на войне и какой недавно видел на фото в газете, измеряет по карте расстояние от Бонна до Киева, накрывая толстым пальцем его Голубую долину?

Но врет, не накроет! И ненависть снова сдавила Федору горло. И опять над ним кольцо прицела и красное яблоко.

Но теперь ненадолго. Чья-то мягкая, прохладная ладонь коснулась его лба.

— Жар немного спал...

Федор раскрыл глаза. Марина. В белом халате, со шприцем в руке. На лице сосредоточенность и словно бы задумчивость. Федору кажется, она даже не идет к Марине.