Сердце и камень

Трудно сказать, кто агитировал действеннее: Федор девчат или девчата Федора. Это они сократили его тоскливый день, наполнили заботами вечер. Они не таились от него, потому что не видели в нем начальства, не видели и кавалера. Поэтому часто рассказывали и про ферму и про домашние дела. Охотно делились с ним, потому что получали разумные советы. И у Федора было такое чувство, словно он очутился совсем близко от чего-то очень большого и важного. Ощущение, походившее на то, с каким он приближался к открытию нового в своих прошлых поисках. А может, он и стоит сейчас накануне большого открытия? Пласт за пластом снимал он людское недоверие и постепенно спускался в глубину, к породе, к могучим пластам человеческой доброты, щедрости, ласки. И к пластам скорби. И даже равнодушия. Федора больше всего пугало людское равнодушие. Не верят женщины Павлу, не верят осеннему трудодню. И Федор понимает, какая это беда. Все равно, как если бы учитель учил без любви к детям, изобретатель без увлечения копался в модели, монтажник без надлежащего внимания прокладывал бы чувствительные провода в самолете. У Федора — злость от своего бессилия, от того, что не может понять все.

..Сегодня — в который уже раз! — жалуются ему на свою работу свинарки.

Они стояли гурьбой в свинарнике, возле загородки, за которой живым водоворотом бурлили чистые, словно перемытые, свиньи. Посреди ограды — высокие, в человеческий рост, кормушки, из которых цедится в корытца дерть. Свиньи толкаются, визжат; те, которым не под силу отстоять свое место у корыта, схватив дерти, убегают в углы, засевают серым помолом доски под ногами.

— Вы видите? Таков новый метод... И не хотели по нему... Ведь присылают, не проверив, подходит он нам или нет. По двести сорок штук на свинарку.

— А подвоза никакого! Как тут управиться?..

Федор приглядывается долго, и ему кажется, что дело тут не в методе.

— Вы все вместе пойдите в контору и скажите председателю...

Сзади скрипнула дверь. Из того, что она закрылась после длительной паузы, можно догадаться — пропустила не одного человека. И действительно, в свинарник вошли трое: председатель колхоза, заведующий фермой и бухгалтер. Это комиссия, она осматривает помещения: что надо сделать к зиме.

— Что здесь такое? — окинув взглядом свинарник, перегибается через загородку Павло.

— Да вот девчата обижаются. — Свинарки не спешат жаловаться, поэтому за них говорит Федор. — Не успевают они управляться со свиньями.

— По двести сорок, как в инструкции, — плюет через ограду семечками Рева. Шелуха остается у него на нижней губе, на подбородке, и он не стирает ее.

— По инструкции картофель и свеклу должны возить с поля подвозчики. И тачки должны бы бегать на колесиках по инструкции. А у нас дорожки словно на них черти гимнастические упражнения делали. Благодарите девушек, что не отдали вам свои ведра да не разбежались по домам.

— Это что... агитация такая? — ехидно спрашивает Рева.

Видя, что Павло не реагирует на его слова, обеспокоенно приглядывается к свиньям, Федор тоже облокотился на ограду рядом с ним,

— Худеют свиньи.

— Некоторые опять начали прибавлять в весе. — Это заметила высокая свинарка с метлой.

— Поздно... — выпрямляется Павло, поправляет картуз.

Федор тоже знает, почему поздно. И все знают. За два месяца свиньи съели и перепортили дерти столько, сколько раньше съедали за полгода.

— А с чего им худеть. Все делается по инструкции. А поглядите, какие чистые...

Федора, неизвестно почему, больше всего злили даже не слова Ревы, а его щелканье семечек. Еще ни разу не удалось ему увидеть на ферме заведующего без этой шелухи на губах.

Степан Аксентьевич Рева, как представлял его Федор по рассказам девчат, — «правильный человек». Каждая мысль в его голове согласована с мнением начальства или определенным параграфом какого-нибудь устава или указа. Да и себя он мнит немалым начальством. В буфете он выпивает сто граммов не в общей комнате, а в комнатушке, дверь которой завешена зелеными портьерами. Это в том самом буфете, о котором молодые женщины уже дважды посылали в район ходатайство: ликвидируйте! Степан Аксентьевич знает об этих просьбах, но говорит, что все эти бабские писульки — безыдейные, и нет такого параграфа в законе, чтоб ликвидировать. И, уже в шутку, добавляет: если это случится, пускай лучше заколотят его собственную хату.

Хата Ревы — это не хата, а древнерусский теремок. Островерхая, наличники разрисованы в три цвета, на трубе жестяной петух и четыре круглые шишки. У каждой вещи во дворе Степана Аксентьевича — свое место. Рева часто говорит, что у него образцовое хозяйство. Пусть другие учатся, как хозяйничать, как жить по правде, без лукавства. Он не хапает, не возит с поля бестарками, как некоторые другие, кому посчастливилось занять должность. Если же иногда и возьмет что-нибудь, так только по квитанциям. Глупым бабам нечего сказать, вот они и болтают на собраниях, что будто бы он ездит в район на «ЗИЛе» пиво пить. И зачем ему на «ЗИЛе», у него для таких поездок в город есть мотоцикл. И он имеет водительские «права», и на него и на «ЗИЛ». Еще в армии стажировался на шофера.

Степан Аксентьевич показывал эти «права» и Федору.

Рева стелет речь ровно, кругло, будто стог вершит. Обойдет вокруг, сначала обомнет края, а потом уже и середину. Лицо у него красивое, полное, но не обрюзгшее и не бледное, как у его начальника Турчина, а тугое и красное, похожее на зимнее яблоко. Федору представляется, как Рева ест. Аппетитно, с хрустом, со смаком. Ко всему солидному облику Ревы не подходит только голос: он слишком тонок, визглив.

У Федора непреодолимое желание — подойти и обтереть рукавом шелуху на его губах. Он едва сдерживает себя.

— Вы плохо читали инструкцию. По ней, кроме немытой картошки, еще должна быть кормовая морковь, концентраты. А помимо этой тюремной клетки— площадка для прогулок...

— Но инструкция ведь не приказывает, а рекомендует. Да и едучи на чужом возу...

Рева прищуривает глаза и бросает в рот пригоршню семечек. Федор мысленно продолжает то, что не досказал Рева: «Какое тебе дело? Что тебе здесь надо?»

И действительно, зачем ему смазывать чужую телегу? Ведь не ему на ней ехать. И кто он здесь такой? Федор даже головой встряхивает и как бы на миг раздваивается. Он стоит здесь, а кто-то другой, очень близкий ему, отходит в сторону и окидывает взором всех присутствующих.

..Замызганные пиджаки, кофты, кирзовые рабочие сапоги, порыжевшие от солнца и давности платки. И среди них блестящие ботинки, синий костюм, выглаженная, расстегнутая на две верхние пуговицы сорочка.

Впервые стало неловко за свою опрятную внешность. И если бы только в этих незапачканных синих полосках костюма и блеске ботинок таилась вся причина...

— Что же, взять топор и поразбивать кормушки?

Кого это спрашивает Павло? Его! И ждет ответа.

— Для чего разбивать? Вынести... Года на два.

— Павло Степанович, — выплевывает вместе с шелухой Рева, — это же... Вы ведь знаете, что за это? В инструкции...

— Знаю, знаю. А ты можешь и дальше щелкать семечки. Все слышали, как возражал. Пойдем.

— Инструкция — это в конце концов не деревянный столб, — промолвил Федор. — И сколько же нас будут учить, чтоб думали сами, творчески подходили к параграфам, цифрам, советам? Ведь даже самый лучший совет обязательно требует изменения. Инструкция написана применительно к одним людям, к определенным условиям. И ее надо повернуть так, чтобы она стала пригодной и для нас. Нужно самим подниматься выше, а не прикрываться цитатами, как щитами, не отбиваться от жизни.

Федор выходит последним. Его мысль вертится вокруг Павловых слов. Он еще и сам не отдает себе отчета, как глубоко вошли ему в сердце заботы его слушателей. Не первый день размышляет Федор, не первый день докапывается до причины низкого трудодня, мизерных прибылей «Веселого лана». Порой ему кажется, он ходит возле нее, но не может отыскать. Знает, где она прячется, а схватить не может. Фермы? Животноводство? Нет еще в «Веселом лане» базы для такого количества скота. Коровы и свиньи съедают все зерно, съедают колхоз. И вместе с тем фермы непременно нужно расширять.