Сердце и камень

Василь кладет фуганок, берет топор.

— А ну, подержи!

На миг Федор как бы просыпается. Но через мгновение снова уходит в свои мысли. Василь делает крест отцу. Нельзя не выполнить последнюю волю отца. Дед сам посадил когда-то этот дубок, а отец подпиливал и обрубал на нем сухие ветки. Этот дуб — память рабочим рукам.

Василь пошел на работу, а Федор устало поплелся в тихий вишняк. Задумчивые вишни, дремотная прохлада... Но от беспокойных мыслей не спасешься и здесь. Одинокий человек всегда окутан мыслями, как одинокая степная груша паутиной в дни бабьего лета. Да, он — одинокая степная груша. Если бы жил отец!.. Порой выплывает какое-то слово, а сказать его некому. И не известно, для кого жить. Может, взять из детдома малыша? Бедового, остроглазого озорника. Вырастет, татом называть станет. Татом... Но как его вырастишь ты, калека?...Тебе самому нужна нянька.

Мысли отлетели внезапно, вспугнутые густым баском:

— А-а, вон ты куда спрятался! Здоров! А я под навесом ищу. Что ты там тешешь-строгаешь?

Глубже залегли тени в уголках Федоровых глаз, да Павло не дал им собраться в тучку. Он и сам смущен своим вопросом.

— А я как раз за тобой. Едем в контору, на собрание партийное. Ты ведь теперь у нас на учете. Назад привезу — не сомневайся.

Пока Федор собирался, кое-как вязали разговор. А только тронулась телега, тронулась с места и беседа. Про село, про колхоз. Они оба боялись молчания. Чувствовали себя так, будто поймали друг друга на каком-то злом умысле, поймали, а сознаться не хотят. Протянулся между ними крепкий канат, и ни одному не переступить его. Канат этот — Марина. В тот день, когда Федор узнал, чьей женой она стала, он ужаснулся предстоящим встречам с Павлом. Но смерть отца сделала его равнодушным и к этой мысли. Он вырвал ее из своего сердца. И что ему до того, чья она жена? Такая она и теперь, какой была когда-то? Любит ли она Павла? Но почему это так его тревожит?

Вопрос этот крепко прирос, как губка к дереву. Федор даже не догадывался, что ищет на него ответа.

Контора колхоза — в бывшей поповой хате. Прикрыв сиренью обветшалые бока, она оперлась на вяз, чтобы не упасть.

— Клуб новый построил, сельмаг и контору скоро поставлю, — извинялся и похвалялся Павел, — как вехи новой жизни, чтобы помнили.

— Ты так, словно памятник себе...

Павло резко осадил вожжами жеребца.

Это скорее было не партийное собрание, а беседа близко знакомых людей. Кроме Федора и Павла, присутствовали еще двое коммунистов да Олекса, кандидат партии. Олекса — человек новый. Федор, новый и непричастный к колхозу, молчал, а те трое советовались про жатву — отмечали галочками отремонтированные тракторы и комбайны, прикидывали нормы, обсуждали, какие вопросы надо вынести на общее собрание.

Федор и сам не заметил, как вклинился в беседу. Заместитель председателя (он же одновременно и парторг) Рева и Павло своим полушутливым спором втянули его в разговор. Федор даже не понял бы, о чем речь, если б не вспомнил, что ему говорил Василь. Из его красочного рассказа узнал Федор, что в начале этого лета колхоз недовыполнил план на птицеферме. И тогда председатель привез из области, из магазина, пять тысяч штук яиц и сдал их в кооперацию, в счет обязательных поставок. Месяц в селе вкусно пахло яичницей на сале: колхозники угощали ею и председателя. Но нашлось несколько человек, которым эта яичница пришлась не по вкусу, и они стали подсчитывать скорлупу — убытки. А убытки, по словам Василя, составляли немалую сумму.

— Яйца купили у государства и ему же продали. За скорлупу же заплатил колхоз, то есть люди. А они и рады, — подтрунивал Василь.

Теперь Павло между всякими мелочами в «текущих» делах предложил включить в список расходов, которые должно было утвердить собрание, и расходы по закупке яиц. Рева возражал — ведь эти расходы уже утвердило правление и не нужно вытаскивать такое дело на люди. Павло ответил, что он никого не боится и хочет, чтобы все было законно. Вот тогда в разговор вмешался Федор. Он поддержал Павла и добавил, что колхозники должны знать правду об этой покупке. Он не знает, насколько законна была сама операция, но что колхоз понес экономические убытки, это уж наверняка.

— Разве только у нас так? — потер, словно от холода, руки Рева, — в Крутояровке председатель шесть раз продавал в кооперацию своему шурину центнер масла, продавал и покупал, пока не выполнил молокопоставку. Правда, к тому времени масло прогоркло, но его перетопили и со скидкой продали людям. Вот это были убытки!.. А наши колхозники получили из яиц чудесную закуску к самогону.

Эти последние слова ни у кого не вызвали улыбки. Павло нахмурил брови, и Рева докончил уже серьезно:

— Государственный план — в первую голову. И мы его выполнили. Мы государству не причинили убытка.

— Нет, причинили.

Павло поспешил прекратить спор и заговорил о другом. Он даже не сказал о том, что из тех шести тысяч, которые он заплатил за яйца, две — его собственные, что он хотел на них заказать себе костюм.

Рева тоже промолчал. Ему и хотелось бы поддеть острым словцом этого человека, который хочет судить о блюде, какого сам никогда не пробовал, однако он по-своему истолковал нежелание Павла продолжить этот спор: «Выскочил этот сейчас, а поговорят с ним наедине, он и умолкнет. Братья ведь...»

Совещание закончилось сухо и официально. Напоследок распределили поручения: Олексе — шефство над клубом, Федору — агитатором на ферме, конечно, по его доброй воле.

Павло пообещал отвезти Федора домой и должен был теперь сдержать свое обещание. Олекса тоже сел в телегу. Ехали молча, деля на троих тяжкое молчание. Большая часть его выпала на долю Федора.

Зачем было вмешиваться? Теперь Павло сердится на него.

«И разве тебе не все равно? Для чего травить сердце себе и другим? Три или четыре ящика яиц! Что они значат? Для того ли ты оставил одни заботы, чтобы приобрести другие, мизерные и никчемные? Никчемны все заботы, и большие и малые. Человек терзает и разрывает ими свое сердце на части, подрывает здоровье, тешит честолюбие, а потом оглянется и пожалеет. Ведь жили же когда-то на свете люди, которые строили себе памятники, пирамиды, а на что им все это? Думали, что они счастливее тех, кто пас стада на широких лугах и любовался высоким небом. Ой, так ли это?

Но были и есть совсем другие люди, которые всю жизнь строили светлые жилища, прокладывали дороги, ковали своим детям светлую долю. Хотя порой они только носили кирпич на стройки. Но они ложились спать с чистым сердцем и спокойной совестью».

— Павло, чего насупился? — Федор одним ударом решил разбить молчание. — Не хотел я вмешиваться в вашу яичную проблему. Да...

— Тем, кто не знает, такие вопросы на кушетке или в садике за кваском куда как легко решать, — кинул он камешек в Федорову заводь. Его больно задели слова Федора на заседании, хоть он и не совсем понимал почему. Ведь сам настаивал, чтобы вынести этот вопрос на общее собрание. Федор его поддержал — и царапнуло что-то по сердцу. Может, потому, что именно Федор вздумал судить Павла, а может, потому, что на людях. — В книжках это тоже просто... Недальновидный председатель, не живет интересами колхоза... Ты запишись в нашу библиотеку, нам только такие книжки и присылают! — Павло хлестнул кнутом жеребца.

— Уже записался. Но такие читать не люблю, — не поднял камешка Федор, поэтому говорил, обращаясь уже больше к Олексе, довольный, что нашел рычаг, которым можно перевести на иные рельсы весь разговор. — Они как кислицы: оскомину набивают. В некоторых наших книжках очень много скотского рева и очень мало человеческого голоса.

— А про любовь так и совсем... — вставил Олекса.

— Мало и настоящей любви. Никто мне за последние годы не признался в любви. И если хотим что-то услышать, снова идем к тем же старым знакомым: Анне Карениной, Аксинье...

«Что за разговор был у них с Мариной? Не из-за нее ли это он сегодня на меня?.. — размышлял Павло. — Хорошо ему мудрствовать, полеживая в холодке! — Спохватился, дернул вожжи. — Нашел, кому позавидовать! И что он теперь...»