Страница 53 из 191
Однажды той осенью Беньямин познакомился с работавшим в Прусской государственной библиотеке молодым человеком, родившимся в один год с ним, – это был Эрих Ауэрбах, который наряду с Беньямином впоследствии стал одним из самых влиятельных литературоведов XX в. Ауэрбах тоже родился в семье берлинских евреев, получил степень доктора права, а затем обратился к литературоведению, получив в 1921 г. вторую докторскую степень за диссертацию о французской и итальянской новелле раннего Ренессанса. В дальнейшем он переработал это исследование в свою самую известную работу – «Мимесис», написанную в Стамбуле в 1942–1945 гг. Они с Беньямином так и не стали близкими друзьями, но их объединяли явные интеллектуальные связи, а переписка между ними не прерывалась даже в самые страшные дни 1930-х гг.
Только к концу года перед Беньямином открылись более обнадеживающие перспективы. В конце ноября ему представилась возможность прочесть и скопировать часть письма Гофмансталя Рангу, содержавшую самый обнадеживающий отзыв на его работу из всех, какие он когда-либо получал:
Прошу вас, не ждите от меня, что я с большей полнотой выскажусь по поводу абсолютно несравненного эссе Беньямина, которое вы мне любезно доверили. Могу лишь сказать, что оно стало эпохальным событием в моей внутренней жизни и что в той мере, в какой моя собственная работа позволяла уделить ему внимание, я едва был в состоянии мысленно оторваться от него. Поразительная красота изложения в сочетании с таким бесподобным проникновением в скрытое кажется мне – если говорить о видимостях – чудесной, а ее источником выступает абсолютно надежная и чистая мысль, почти не знающая себе равных. Если этот человек моложе или тем более сильно моложе меня, то меня решительно поражает его зрелость (Гофмансталь Рангу, 20 ноября 1923 г.; цит. по: GB, 2:379–380n).
Таким образом, эссе Беньямина было опубликовано в журнале Гофмансталя Neue Deutsche Beiträge в номерах за апрель 1924 г. и январь 1925 г. Признание Гофмансталем его таланта еще много лет сохраняло большое значение для Беньямина как в психологическом, так и в материальном плане (он ссылался на Гофмансталя, налаживая связи с издательствами и журналами и рекомендуясь коллегам по литературной деятельности). Слова одобрения, которые Беньямин услышал от Гофмансталя как читателя его труда, в точности соответствовали тем качествам, которые в его глазах отличали Гофмансталя как писателя, в частности его восприимчивости к тайной жизни языка. Как мы уже упоминали, в январе 1924 г. Беньямин писал своему «новому покровителю»: «Для меня очень важно, что вы так четко подчеркнули убеждение, руководившее мной в моих литературных начинаниях, и что, если я верно вас понял, вы разделяете это убеждение. Речь идет об убеждении в том, что для всякой истины в языке найдется ее жилище, ее прародительский дворец, [и] что этот дворец выстроен из древнейших logoi» (C, 228).
Поддержка со стороны такой влиятельной фигуры вернула Беньямину уверенность в самых разных областях, включая и надежды на хабилитацию; он даже сумел добиться от родителей небольшого ежегодного пособия, показав им копию письма Гофмансталя. И даже известие о том, что склад его швейцарского издателя сгорел дотла, а с ним почти все экземпляры его диссертации, как будто бы не слишком его опечалило (впоследствии он даже в шутку советовал Шолему скупить оставшиеся 37 экземпляров и тем самым захватить будущий рынок). Первые месяцы 1924 г. были посвящены интенсивной работе над исследованием о барочной драме. Признаваясь Рангу, что текстуальная основа его труда «поразительно – и даже сверхъестественно – узка», Беньямин тем не менее подходил к имевшемуся у него материалу с «эксцентричной тщательностью», отобрав и упорядочив более 600 цитат из одних лишь первичных источников. А круг его чтения далеко выходил за рамки XVII в. Он консультировался с Рангом по поводу теории аттической трагедии, вернулся к «Рождению трагедии» Ницше, погрузился в «Фрагменты, оставленные молодым физиком» раннеромантического исследователя и философа Иоганна Вильгельма Риттера, в которых нашел подтверждение своего убеждения в том, что элементы откровения содержатся не только в человеческом слове, но и в начертании самих букв, и продолжал изучать протестантскую теологию и политическую теорию. В первой из двух этих сфер он руководствовался трехтомной историей христианской догматики Адольфа фон Гарнака, но интертекстом к барочной драме, косвенно повлияв на то, как Беньямин понимал самостоятельное, «экзистенциальное» значение Реформации, скорее стал комментарий Карла Барта «Послание к римлянам», второе, более радикальное издание которого вышло в 1922 г.[178] В области политической теории он пополнил свои знания об анархизме и иудеохристианской политической теологии, перечитав «Политическую теологию» Карла Шмитта. К февралю он составил изложение всей работы, к сожалению, утраченное. А к марту он планировал начать книгу с амбициозного теоретического введения, за которым должны были последовать три главы: «Об истории в зеркале барочной драмы», «Об оккультной концепции меланхолии в XVI и XVII вв.» и «О природе аллегории и аллегорических художественных форм» (C, 238).
С наступлением весны работа замедлилась; эти дни были для Беньямина заполнены ожиданием поездки на юг. Он был намерен бежать от «пагубного влияния здешней атмосферы» и тех «препятствий», которые оно создавало (C, 236); возможно, самым серьезным признаком его решимости служила готовность Беньямина пожертвовать частью своей библиотеки, чтобы добыть денег на дорогу. Приготовления к путешествию и к тем внешним и внутренним изменениям, которые оно могло принести, вызывали у него что-то вроде «экзальтации», и при содействии Доры он установил режим, включавший пост и физические упражнения (C, 257). Поездку на остров Капри Беньямин и Эрих Гуткинд начали планировать еще поздней осенью 1923 г., и к началу 1924 г. для участия в этом начинании уже собралась небольшая группа: Беньямин, Эмма и Флоренс Христиан Ранги, Луси и Эрих Гуткинды, а также их учитель иврита Дов Флаттау. По мере того как их планы приобретали все более четкие очертания, в письмах Беньямина обозначился поворот к теме «юга», представлявшей собой ключевой элемент германского культурного наследия по крайней мере начиная с XVIII в. Италия воплощала в себе то, что как будто бы отсутствовало в Германии: если она была серой, дождливой и угнетенной страной, то в Италии правили бал солнце, гедонизм и свобода. В XVIII в. в справочнике по Италии, который брали с собой в Bildungsreise (познавательное путешествие) многие немцы из зажиточного среднего класса, эта южная страна описывалась такими восторженными словами: «Путешественник, вполне чувствительный для того, чтобы быть тронутым красотами, на которые столь богата итальянская природа – они намного превосходят красоты искусства, – встретит здесь много пейзажей самого разнообразного вида»[179]. Сущность этой идеи о свободной естественной красоте, которую можно привести в соответствие с внутренним миром человека, уловил в следующих (как и во многих других) строках Гёте:
Впрочем, Италия играла более сложную роль в германском воображении, чем можно вывести из этого апофеоза природы; после издания в 1764 г. «Истории античного искусства» Иоганна Иоахима Винкельмана непосредственное знакомство с классической культурой и искусством Ренессанса стало считаться практически обязательным для культурной прослойки среднего класса. Именно это сочетание идеализированной природы и заново открытой кульминации искусства составляет фон «Итальянского путешествия» Гёте – самого знаменитого описания душевных переживаний, которые вызывала Италия. Этот текст, изданный в 1816–1817 гг., через 30 лет после того, как состоялось само это путешествие, воссоздает опыт пребывания в Италии по письмам и дневниковым записям, причем воссоздает его как возрождение, поворотный момент, когда Гёте впервые ощутил в себе согласие с глубинами своего «я». «Вот я и добрался до сей столицы мира!» – писал он в Риме 1 ноября 1786 г. «…Вот я здесь, я успокоился и, как мне кажется, успокоился до конца своих дней. Ибо смело можно сказать – жизнь начинается сызнова, когда твой взор объемлет целое, доселе известное тебе лишь по частям»[180]. Еще до отбытия на Капри Беньямин уже нарисовал это место в своем воображении. Бегство на остров было для него «жизненно важным» делом; он мечтал о «более просторном и свободном окружении» (C, 236). И потому нас не должно удивлять, что после пребывания на Капри он считал себя полностью преображенным. Вспоминая в декабре 1924 г. свою поездку, он отмечал: «…здесь, в Берлине, сходятся на том, что я очень сильно изменился» (C, 257).
178
Беньямин утверждал, что на самом деле никогда не читал этого эпохального комментария Барта к «Посланию к римлянам» (C, 606), но идеи Барта в 1920-е гг. носились в воздухе, и сходство между его образом мысли и образом мысли Беньямина не осталось незамеченным. См.: Taubes, The Political Theology of Paul, 75–76, 130. Осознать теологическую ситуацию в эпоху религиозных войн Беньямину также значительно помогли дискуссии с Рангом.
179
Volkma
180
Гёте, Из «Итальянского путешествия», в: Гёте, Собрание сочинений. Т. 9. С. 65.