Страница 3 из 73
— Смотрите-ко, дурья башка, хотел свою молодуху на ветер пустить.
Саня приладил один ботинок и встал — нужно было приниматься за бригадирские обязанности.
— Где ремень? — крикнул он, потому что без ремня не чувствовал себя бригадиром. За перегородкой паровоз сразу остановился. «Моя молодуха» только мельком взглянула на мужа и продолжала вязать чулок.
— Ремень где? — повторил Саня, и в голосе его зазвенела сталь.
Ремень висел на стене, но Саня его не видел, зато на него устремилось сразу шесть пар испуганных глаз. Бочком-бочком к ремню пододвинулась Танька, передала Маньке, тотчас же рядом с ней выросла стенка, и ремень пошел за этой стенкой, как по цепочке. Сначала у Кольки, потом у Володьки, пока не достиг наконец Васьки. Тот недолго думая ловким, привычным жестом схватил его и спрятал себе под попку.
Саня Маленький, уловив среди ребят движение, окинул их всех жестким взглядом, остановился глазами на последнем, на Ваське, и тот не выдержал отцовского взгляда.
— Батя… бить… попа… — всхлипнул он, одной рукой размазывая по лицу слезы, а другой протягивая отцу ремень.
— Да не буду я вас бить, чудики, — сказал Саня и пояснил почему: — Некогда мне сегодня.
Вместе с Лехой они вышли на крыльцо. Солнце уже разогнало туман, и открылась глазам деревня — все восемь дворов, не считая бабки Аксиньи. Бабка жила за рекой и, можно сказать, не жила, а так — небо коптила. Одна-одинешенька, ни кола ни двора, а на дворе — собака Гавка.
Но у бригадира был, как видно, свой резон, поэтому он и решил начать свой обход именно с бабки Аксиньи.
Делать нечего, и Леха с Наткой тоже двинулись вслед за ним через Дымку.
Когда-то раньше, рассказывал отец, еще до войны, на этом берегу дворов совсем не было, вся деревня помещалась как раз за рекой, зеленая, шумная, дворов на сорок. Теперь же от нее остались одни печки. Были и хаты, стояли заколоченные, но год за годом их растаскивали на дрова, а кирпичи ведь на растопку не сунешь, вот и остались от деревни одни печки. Тут печка, там печка, а между ними бурьян, кусты.
— Обезлюдела деревня-то, — сказал Саня.
— Как это — обезлюдела? — не понял Леха.
— Да так. Жили люди, а теперь их нету.
— Куда же они подевались? — не поверил Леха.
— Кто куда, брат. Много в войну полегло, а потом и после войны. А кто остался — в чужие края подались. Человек, брат, что рыба, ищет где глубже.
— А ты, дядь Сань?
— Что я?
— Ну, как рыба?
— Я, брат, туго корнями оброс. И рад бы в рай, да грехи не пускают.
— Какие у тебя грехи, если ты в бога не веришь?
Саня прищурил один глаз, отчего другой чуть на лоб не вылез.
— А ты откуда знаешь?
— Да бабка Аксинья ругалась: лиходимец, безбожник.
Еще издали они увидели, что в хате у бабки Аксиньи топится печка, но когда вошли, то ни в сенях, ни в горнице никого не обнаружили. «Спряталась небось бабка, — подумал Леха, — она завсегда так, как увидит бригадира, так и спрячется — от греха подальше».
Но Саня тоже, очевидно, знал этот ее маневр, потому как ни в чем не бывало пододвинул к столу скамейку, сел: мол, подождем, мы люди не гордые. Видя такой поворот, бабка Аксинья не замедлила тут же явиться.
— Батюшки-светы, — запела она, вылезая откуда-то из-за печки, — а когой-то мне бог послал. Товарищ бригадир, проходи, садись, гостем будешь. — Но так как Саня уже сидел, то ему пришлось встать, и бабка снова усадила его за стол. Проворно, как молодая, слазила в подпол, достала бутылку «Столичной». Бутылка была неполная и заткнута бумажной пробкой. Бабка зубами ловко откупорила ее, налила.
— С праздничком тебя, с воскресеньем.
Саня отказываться не стал, это было не в его привычке, и выпил. А как выпил, так почувствовал во всем теле приятное и закусить попросил.
Бабка Аксинья снова ринулась в подпол и достала Сане кусок сала и соленых огурчиков, а потом поднесла и еще стаканчик.
Выпив и закусив, как положено, Саня приступил наконец к главному.
— Ты, мать, — начал он вежливо, — как живешь-можешь, на что жалуешься?
Бабка Аксинья сразу пустила слезу. Никогда раньше она не слышала от бригадира таких слов и заплакала. Правда, плача, она все прикидывала в уме: не к добру это, ох, не к добру, что Саня Маленький мягче соломы стелется.
— А жалуюсь я на весь белый свет, — сказала она, — и на тебя во-первости. Ты что же ко мне никогда не зайдешь, не покалякаешь?
Бабка Аксинья явно настраивалась на долгую беседу. Она плохо глядела глазами и все время щупала Саню, удостоверялась: тут ли он, не ушел ли. Но Саня не дал ей долго беседовать, а сказал напрямик, чтоб с делом этим поскорей разделаться:
— Спущена нам директива, бабуся, чтоб всей деревней на Центральную усадьбу переселяться. Ты как на этот счет — согласна?
Бабка не поняла, а может, сделала вид, что не поняла — притворилася.
— А это ж кто с тобой? — спросила она, пододвигаясь к Лехе. — Ванюша! Ох, боже спаси, и глазки такие, и волосики.
Крючковатыми своими пальцами она гладила Леху по голове.
— Ванечка, внучек, в гости ко мне пришел, а у меня и гостинца-то нетути.
Бригадир ерзал но лавке и глазами делал Лехе страшные знаки, дескать, уйди ты, дай о деле поговорить, но бабка Аксинья цепко держала Леху за рукав и не отпускала.
— Иди, говорю, Ванечка, дровишек мне наколи, он и пошел, тук-тук топориком да провод-то ихний и перерубил. А немец как рассердится! «Партизан, — кричит, — диверсант этакий». И пристрелил мово Ванечку. Я к нему кинулась, а он: «баба, баба!» — и красные пузыри из ротика.
— Вот что, — сказал Саня, — преданья свои ты оставь при себе, а мне прямой ответ держать надобно, будешь ты переселяться отсюда, старая, или же нет. Если нет — пиши расписку.
Бабка постояла в недоумении, пошамкала что-то губами и вдруг рухнула перед Саней на колени.
— А Санечка, а миленький, а пожалей же ты мою душеньку…
Саня рассердился.
— При чем тут душа, если я тебе дело предлагаю. На выбор: или же лесу на хату, а то и квартиру в рассрочку. Будешь жить и песни петь. А надоест петь — в кино сходишь. Тебе же лучше, старая.
Бабка поднялась с колен, лицо у нее стало каменным.
— Ну, вот что, товарищ бригадир, я и сама знаю, что мне лучшей, а что хужей. Мне, может, лучшей с тобой брехаться, чем тое кино глядеть. И говорю тебе со всей моей ясностью: никуда я со своей селибы не двинусь. Туточки я родилась, туточки мне и смерть принять. А будешь силком выселять — сучку свою спущу. Уж кто-кто, а она тебя перегавкает.
Саня не стал сопротивляться: пропади ты, старая, пропадом, подсунул скорей бумажку.
— Распишись.
Бабка взяла карандаш, послюнила его и охотно поставила на бумажке крест. После этого она снова запела:
— Приходи, Санечка, приходи, миленький, завсегда тобой радая.
Саня так расстроился, что на обратном пути вместо хаты деда Егорыча влетел в свою собственную:
— Хозяин дома?
Все парнятки сидели за столом и ели блины, а как увидели Саню, так и есть перестали. И только «моя молодуха» не испугалась, а подошла к мужу и молча начала стаскивать с него сапоги.
— Ты что? — вскинулся на нее Саня.
— Набрался уж, успел, — но в голосе ее не было ни боли, ни злости, а просто констатация факта.
— Это кто набрался — я? — закричал Саня. — Да я трезв, как десятилинейное стеклышко. А с вами и пошутить нельзя? Эх, люди!
Он отобрал у «моей молодухи» сапоги, надел их, почистил и еще раз перед зеркалом повертелся — хорош? Потом кивнул Лехе:
— Пошли, что ли?
Леха нарядно проголодался, бегая за Саней, и теперь, увидев, как уплетают близнята блины, ощутил тихую сосущую боль в животе, но Саня торопил:
— Давай, давай, а то и к полудню не успеем.
Леха послушался и, подкинув за плечами Натку, покорно побрел за Саней. Он уже забыл, что вышел отца искать и что в лес с утра собирался, сейчас его жгла одна только мысль: согласится ли переселяться на Центральную дед Егорыч? А если не согласится? Саня Маленький тоже был мрачный: директива о переселении трещала, расползалась по швам. А этого он никак не мог допустить, поэтому и шел к деду Егорычу решительный и непреклонный. Дед в сенцах точил топор.