Стадион

«Наконец–то», — облегченно вздохнул Стенли, — наконец–то этот чертов Майер сообразил, что делать».

На стадионе поднялся невероятный шум, трибуны бушевали, — Майер мог быть вполне доволен деятельностью своих ребят.

Но это продолжалось недолго. Зрители, главным образом рабочие, прибывшие на митинг со всех концов Германии, плотным кольцом окружили группы «тевтонов». Казалось, на трибунах стало теснее, люди придвинулись ближе друг к другу, окружая и тесня горланящих молодцов. В нескольких местах вспыхнули драки. Но что может сделать кучка хулиганов против нескольких десятков тысяч сплоченных и организованных людей?

Однако, пока удалось навести порядок, прошло минут десять, и эти десять минут генерал Стенли имел все основания ликовать. Все шло отлично — митинг сорван.

Но мало–помалу неимоверный шум, летевший из громкоговорителя и казавшийся генералу приятнее самой лучшей музыки, начал стихать, распадаться на отдельные выкрики, и наконец на стадионе воцарилась тишина.

Теперь Майер и «тевтоны» были совершенно беспомощны. Каждый из них почувствовал на себе силу рабочих рук. Убедившись, что подымать шум небезопасно, «тевтоны» оробели, как робеют все нахалы, получив крепкий отпор, и притихли в ожидании дальнейших событий.

И снова в тишине раздался голос Шартена:

— Было бы странно, если бы враги мира не попытались помешать нашему митингу. Но так же как мы справились с ними сейчас, принудив их замолчать, так простые люди всего мира могут и должны справиться с поджигателями войны. Я желаю молодежи всего земного шара много счастливых, радостных, мирных дней и больших побед во славу мира!

Шум, поднятый «тевтонами», показался змеиным шипением по сравнению с грохотом аплодисментов, которыми стадион приветствовал слова Шартена. Генерал Стенли, стоя возле радиоприемника, закрыл уши ладонями. Он ненавидел сейчас Шартена лютой, звериной ненавистью. Он найдет способ отомстить! Пусть этот старый писака не надеется на свою славу, — Стенли сделает его жизнь черной, как осенняя ночь. Завтра все западные газеты обольют Шартена помоями, сообщат, что Анри Шартен — просто холуй, который вчера писал антисоветские пьесы, а сегодня перекинулся на сторону красных. Но ведь это значит объявить на весь мир, что метр Шартен перешел в лагерь сторонников мира! Пожалуй, то, что всемирно известный писатель отказался от своих прежних позиций, может произвести вовсе нежелательное впечатление на широкую публику. Нет, пока что лучше молчать. Ведь восточные газеты все равно напечатают каждое слово, сказанное на митинге, — шила в мешке не утаишь! Да, действительно, сложное и чрезвычайно неприятное положение!

А на стадионе продолжался митинг:

— Я родилась и выросла в Донбассе, где добывают уголь и плавят металл, — звенел над трибунами взволнованный голосок Ирины Гонта, — и от имени донбасской молодежи, молодежи Советской Украины и всего Советского Союза требую мира. Мы строим новую жизнь, и мы будем защищать ее и бороться за мир, ибо только мир может принести человечеству настоящее счастье…

Один за другим сменяются на трибуне ораторы. И пусть многим из них придется жестоко поплатиться, когда они вернутся на свою родину, все равно они не могут молчать.

Митинг кончился чтением воззвания ко всем студентам и молодежи всего мира и торжественной клятвой отдать все силы делу мира. Молчат притихшие «тевтоны». Не один из них задумался о будущем, и оно показалось ему вдруг малопривлекательным, страшным и ненадежным. Даже их командир Эрвин Майер помрачнел и оглядывается по сторонам, как загнанный зверь. Он пробует улыбаться, делает вид, что ничего особенного не происходит, но «тевтоны» знают: сегодня у Эрвина Майера крупное поражение, и много неприятностей готовит ему генерал Стенли. Генерал ничего не прощает.

«Тевтоны» по одному, по два исчезали со стадиона. Майер тоже ушел, но не пошел к Стенли — он явится туда попозже, когда утихнет ярость генерала.

К микрофону подошел Рихард Баум, посмотрел на оживленные, заполненные людьми трибуны и невольно вспомнил, что еще полгода назад этот огромный стадион существовал только на листах плотной желтой ватманской бумаги.

— Спасибо, товарищи! — так начал он свою речь.

Его слово было последним. Песня возникла где–то в глубине стадиона. Сперва несмелая, чуть слышная, она крепла, наливаясь силой, захватывала все трибуны, усиливалась громкоговорителями и летела над Берлином, как радостный боевой призыв:

Но вот кончилась песня, возникла другая, ее сменила новая четкая мелодия, и первый танцор легким прыжком вылетел на широкое поле, и артисты появились у микрофонов. А люди на трибунах еще думали о словах, сказанных на митинге, о своей личной ответственности за судьбы мира.

Когда стемнело, красные, зеленые, синие, белые пунктиры ракет поползли вверх по бархатной тьме летней берлинской ночи. Они сплелись где–то высоко вверху, и слово «мир», написанное огненными буквами, сияло над Берлином.

Погасли ракеты. Опущены флаги. Тихо и пусто на стадионе. Праздник окончен. Спят советские спортсмены в маленьких комнатах старого отеля «Адлон».

А на другое утро на перроне Силезского вокзала прощались друзья. Провожающих собралось много. Казалось, серый асфальтовый перрон вдруг расцвел букетами ярких цветов.

Илона Сабо, Нина Сокол и Ирина стояли у вагона и тихо разговаривали, мечтая вслух о том времени, когда они снова встретятся на соревнованиях в Москве. Илона была рассеянна. Она поминутно оглядывалась на стоявшую поодаль группу студентов, и ее тревожный взгляд искал среди них осунувшееся лицо Тибора, который, не поднимая глаз и крепко стиснув зубы, слушал что–то горячо говорившего ему Русанова. Илона перевела взгляд на руку Русанова в толстой белой гипсовой повязке и вздохнула. Потом, словно что–то вспомнив, она подбежала к Ольге Коршуновой и протянула ей небольшой конверт.

— Простите, — сказала она, — меня еще вчера просили передать вам…

— Спасибо, — ответила Ольга и, разорвав конверт, в замешательстве посмотрела на письмо. Оно было написано по–английски.

— Что там, Оля? — спросила Волошина.

— Да вот, не могу прочесть…

— Дай сюда… «Я благодарю бога за то, что мы с вами встретились и поговорили. Я много думаю о том, что вы мне сказали. Может быть, мы еще когда–нибудь встретимся, и тогда я расскажу вам больше. Желаю успехов и счастья в жизни. Ваша М. Г.», — прочла вслух Ольга Борисовна.

— Мери Гарден, — объяснила Илона. — Она просила извинить ее за то, что не может прийти и проводить вас, это могло бы кончиться плохо для нее.

— Да, — сказала Ольга, — —я понимаю. — И перед ее глазами встало задумчивое лицо Мери Гарден — такое, каким она видела его в последний раз, — нескладные широкие плечи, опущенные, как подбитые крылья птицы.

На перроне появилась шумная толпа молодежи с громадными букетами — это пришла делегация немецких спортсменов. Рихард Баум, строитель стадиона, роздал на память отъезжающим друзьям красные с золотом и эмалью значки.

Пора садиться в вагоны, и синие глаза Илоны уже затуманились от неожиданных слез. Так она и не спросила Нину о чем–то самом важном, затаенном, девичьем.

— Я напишу тебе, я буду тебе писать, — дрожащим голосом говорит она на прощанье, и у Нины щемит сердце от разлуки с подругой.

Поезд двинулся. Друзья идут по перрону, машут руками и платками. Уже стукнули колеса на первых стыках рельсов, уже скрылись из глаз лица новых товарищей.

— Ну что ж, давайте подведем первые итоги, Николай Дмитриевич, — сказал Карцев, садясь против Максимова в купе.

— Увожу из Берлина ощущение острой неудовлетворенности собой, Федор Иванович, — ответил Максимов. Половину золотых медалей завоевали, а могли завоевать больше. Надо здорово подумать о будущем.

— Да, есть о чем подумать, — подтвердил Карцев, задумчиво глядя в окно.