Стадион

— Я очень любила тебя, Тибор… — снова прошептала Эрика. Ей казалось, что сердце стало огромным и теснит, разрывает грудь. — Нет нам счастья с тобой… прощай…

— Ты будешь жить, Эрика! — крикнул Тибор.

Последним и, как ей почудилось, громовым ударом отозвалось ее сердце на слова любимого, и сразу же черты его расплылись в ее глазах и навсегда исчезли в густом тумане. На губах Эрики показалась розоватая пена, тело ее вздрогнуло и замерло.

Не видя ни врача, ни людей, вбежавших в медпункт, Тибор вышел на стадион, и золотое солнце над головой показалось ему черным.

Глава тридцать восьмая

Соревнования не принесли генералу Стенли ничего, кроме огорчений, Майер и Шиллинг обманули его надежды — американские спортсмены не затмили всех остальных. Правда, они заняли немало первых мест, но не смогли убедить публику в том, что американский спорт стоит на недосягаемой высоте. К тому же спортсмены, принимавшие участие в этих соревнованиях, теперь вряд ли могут считаться надежными, — у них завелось слишком много советских, да и не только советских, друзей и знакомых. Кто их знает, о чем они там говорят!

А тут еще умерла Эрика Штальберг, и все восточные газеты кричат, что смерть произошла от большой дозы допинга. Вот тебе и слава американского спорта! Нет, только ловкий поворот на митинге может исправить положение и улучшить настроение генерала Стенли.

Речь для Шартена давно уже написана и отослана. Авторитет писателя, его слова сделают свое дело, а «тевтоны» обеспечат нужную реакцию публики. Митинг сгладит впечатление, произведенное победами советских спортсменов на немцев и на всю Европу.

Генерал взглянул на часы и включил радио. Митинг начнется через десять минут, тем временем диктор неторопливо и монотонно читал результаты соревнований. Одно за другим он называл имена советских, американских, французских, венгерских и прочих спортсменов, но генералу Стенли казалось, что из репродуктора все время несется одно слово: «Советский Союз, Советский Союз, Советский Союз», будто только советские спортемены заняли первые места на этих соревнованиях. Вот еще новость: какая–то венгерка Илона Сабо выиграла барьерный бег на восемьдесят метров. А француз Бартье победил в беге на четыреста метров. Неужели нельзя было приказать ему бежать медленнее. Какие–то венгры выиграли соревнование по плаванию, а чехи по велосипеду. Черт знает что! Куда смотрели Шиллинг и Майер.

Покончив с итогами соревнований, диктор стал читать обращение группы спортсменов в защиту мира. Среди подписей, стоявших под обращением, генерал услышал имя Эрики Штальберт и окончательно вышел из себя. Теперь уже ничего не поправишь — девушка умерла, а подпись ее осталась под воззванием и, пожалуй, произведет еще больший эффект, чем тогда, когда Эрика была жива.

Оркестр заиграл марш — должно быть, скоро начнется митинг. Стенли отодвинул бумаги, лежавшие перед ним на столе, и точнее настроил приемник, усилив громкость звука.

Генерал не ошибся — на стадионе начинался митинг. Трибуны запестрели плакатами, лозунгами и знаменами.

На невысокую трибуну взошел председатель Международного союза студентов и в абсолютной тишине объявил митинг открытым. Он прочел обращение группы спортсменов и призвал студентов всего мира бороться против войны, за свободную, счастливую молодость, за мир.

Потом, когда стихли аплодисменты, он сказал:

— Слово предоставляется писателю Анри Шартену.

Шиллинг подал условный знак, и «тевтоны», сидевшие группами в разных углах стадиона, приготовились аплодировать.

Генерал Стенли в своем кабинете приник к приемнику.

Неспокойно было в эту минуту на сердце у Майера. «Тевтонов» должно было присутствовать три тысячи, а на стадион сумело пробраться всего человек триста. Остальных просто задержали на контроле — видно, кто–то хорошо организовал этот контроль. Но так или иначе, триста головорезов — тоже немалая сила.

Шартен поднялся на возвышение, стал перед микрофоном, и сразу по стадиону прокатился глухой и неясный гул. Ведь многим там, на трибунах, было известно, что этот француз является автором пьесы, прославляющей американцев; были и такие, которые не слыхали об этом, но хорошо знали имя писателя по его прежним произведениям. Все с интересом ждали, что же скажет Шартен сейчас, на этом митинге. «Тевтоны» аплодировали, выкрикивая по команде:

— Шар–тен! Шар–тен!

А он некоторое время стоял молча, как бы собираясь с силами.)

— Друзья! — наконец громко и уверенно прозвучал его голос над стадионом. — Мне еще никогда не приходилось выступать на подобных митингах, и, быть может, многих удивит то, что я скажу. Если кто–нибудь думает, что я буду прославлять Советский Союз и коммунистов, то он ошибается — я не поклонник Советского Союза и не люблю коммунистов. Если кто–нибудь думает, что я буду славить Америку, он тоже ошибается — ни Соединенные Штаты, ни американцы не вызывают у меня любви…

Гул на стадионе, затихший было при первых звуках голоса Шартена, возобновился с новой силой.

— Что он говорит?! Что он там говорит?! — растерянно бормотал Стенли, с ужасом глядя на радиоприемник.

— Есть одна только страна, — продолжал Шартен, — и один народ, которому я отдаю всю свою любовь, всю свою жизнь, все стремления — это моя родная Франция, и я с гордостью говорю об этом. Я выступаю здесь, потому что хочу, чтобы женщины и дети моей родины никогда больше не прятались в норы бомбоубежищ, я хочу, чтобы по парижским бульварам не ходили ни немецкие, ни американские танки, я хочу, чтобы сады Парижа были отданы не солдатам, а детям. Я уверен, что каждая страна, каждый народ должен по–своему устраивать свою жизнь, но ни одно государство не имеет права наступать другому на глотку. Женщины Америки видят во сне атомные кошмары. Женщины и дети Кореи хорошо знают запах горящих напалмовых бомб. В джунглях Вьетнама идет бессмысленное кровопролитие. У меня там погиб сын, и я считаю себя, да, только себя, виновником его смерти — я ничего не сделал для того, чтобы эта война прекратилась, больше того, иногда мне казалось, что эта война нужна.

Над стадионом стояла мертвая тишина. Голос Шартена звенел над полем, над трибунами, над Берлином.

Ветер затих, и флаги пятидесяти двух государств лишь слегка шевелились, будто шептались между собой. «Тевтоны» еще не поняли, что им надо делать, и пока сидели тихо, не мешая Шартену.

— Нас всех запугали войной, — продолжал писатель, — а я хочу, чтобы на всем земном шаре царил мир, чтобы ни одному отцу не приходилось переживать того, что пришлось пережить мне. Я писал пьесы и восхвалял в них доблесть американской армии. Это преступление, потому что я восхвалял войну, и это преступление я хочу загладить. Мне осталось уже немного жить, но последние свои годы я отдам не войне, а миру…

— Он сошел с ума! — Генерал Стенли ударил по приемнику с такой силой, что зазвенели все лампы, но этот звон не мог заглушить крепнущего голоса Шартена.

— …Недавно на стадионе «Олимпия» я видел, как маршировали колонны солдат, которых готовят для будущей войны. У них еще нет оружия, но на заводах Рура и Питсбурга уже плавят для него сталь. Помните об этом, мои дорогие друзья! Все честные люди в Америке, в России, Англии, Германии, во всех странах должны сказать «нет» — и тогда война невозможна. Я, писатель Анри Шартен, говорю: на земле должен быть мир, мы должны бороться за него, и мы победим!

Он стоял на трибуне, и весь стадион слушал его, как завороженный. Дохнул ветер, шевельнул его седые волосы, и флаги пятидесяти двух стран поплыли по ветру, будто потянулись к Шартену.

— Куда смотрит этот Майер? — кричал Стенли, яростно стуча кулаками по столу.

А Майер очутился в очень трудном положении Его «тевтоны» не были готовы к такому обороту дела, и теперь приходилось перестраиваться на ходу. Они перестроились и подняли шум только при последних словах Шартена. Свистки, выкрики «долой» и просто какой–то звериный рев понесся со всех скамеек, где сидели «тевтоны».