Ключ

— Слышал? Знаешь? — бросился он к Демиду. — Сын! Я доктора спрашиваю, трудно было, а он отвечает: «Нормально». Значит, трудно!

Провел рукой по широкой лысине, вздохнул и выдохнул шумно, сильно, как кузнечный мех.

— Все окончилось благополучно и здесь, и в Киеве. В восемнадцать академик собирает всех математиков на совещание, а в двадцать два вылетаем домой. Знал бы ты, как я хочу домой!

— А мне спешить некуда, — хмуро ответил Демид.

— Хочешь остаться, посмотреть?

— Да нет. Человек, слоняющийся без работы, вызывает раздражение.

— Пойдем к морю. У меня пока есть свободная минута. И отбрось свои глупые мысли, вся твоя работа еще впереди.

Самая высокая космическая антенна стояла за бетонной оградой почти на самом берегу моря. Нацелившись в космос, она словно видела то, что людям увидеть не под силу. За ней раскинулась степь, широкая, зеленая, цветущая, неподалеку от антенны резко, обрывом ниспадающая к воде. Между степью и пенистой бушующей мощью прибоя оставалась неширокая, метров в тридцать, песчаная полоса.

Они спустились с обрыва, присели на теплый песок.

— Может, искупаемся? — предложил Демид.

— Нет, — отказался Лубенцов. — Температура воды восемь градусов. Холодно.

И снова надолго замолчали. Потом Демид сказал:

— Александр Николаевич, я недавно читал одну книгу, Мерфи, «Как создаются и работают электронно-вычислительные машины».

— Знаю, очень хорошая книга.

— И я так думаю, но имею в виду другое. Написана она в середине пятидесятых годов, именно тогда, когда сменились два первых поколения машин, когда от ламп переходили к полупроводниковым транзисторам. Описана там и первая английская электронно-вычислительная машина, и, откровенно говоря, поразила меня одна вещь.

— Какая? — заинтересовался профессор.

— Понимаете, все изменилось: лампы, транзисторы, размеры машин. Та машина занимала целый дом, а наша М-4030 в тысячи раз превосходит ее и по мощности и по быстроте, а место занимает с обычный шкаф. Изменилось все, кроме принципиальной схемы. Какой она была, такой осталась и по сей день. А ведь прошло без малого тридцать лет! Сначала на кибернетику молились, считали, что она все может: легко заменить мозг человека, его память и вообще все, что угодно. Потом, насколько я понимаю, наступило прозрение, люди трезво увидели ее возможности, и машина стала на свое место — помощника человека.

— Ты, я вижу, не только собирал своего «Ивана», но и думал, — сказал Лубенцов.

— А как же иначе. Мне кажется, что кибернетика не только не исчерпала своих возможностей, но пока еще не обозначила точно границу их отсчета. Но для того чтобы сделать новый рывок вперед, необходимо найти новый принцип работы ЭВМ. Я понимаю, для этого нужен гений, но мечтать-то об этом никому не запрещено.

— Чем тебя не устраивают современные машины?

— Ну, вы же видели, как мы вели стыковку. Данные подаются на пульт отображения информации, отсюда или с ленты печатной машинки разбираются специалистами, которые все анализируют быстро или медленно, это уж зависит от человека, и дают свои рекомендации. А на пульте управления должна появиться всего одна комплексная надпись: «Все по программе, продолжайте работу». А когда что-то не так, машина сама должна дать команду. В наших ЭВМ огромная быстрота, но мы пока не имеем возможности быстро передать ей свои требования, потому что все упирается в программирование, в математику. Вот здесь-то и есть то звено, над которым нужно еще думать и думать, создавая принципиально новые машины.

Они снова замолчали, глядя, как море катит пенистые волны, как на отмелях утрачивает свою силу, из грозных волны становятся ласковыми, покорными, игриво подползают по песку к ногам.

— Ты ведь на третьем курсе университета? — вдруг спросил профессор.

— Да, на третьем.

— Вот и отлично. У тебя большое преимущество перед другими студентами: ты можешь не только думать над этими проблемами, но и своими руками воплощать новое в жизнь. Сам знаешь, как это плодотворно, когда теория соединяется с практикой, а в кибернетике это особенно важно. Интересно будет на тебя посмотреть лет этак через десять, кем ты станешь?

— Вы считаете, что из меня что-то путное выйдет?

— Не знаю, станешь ли ты знаменитым ученым, но наладчиком машин ты будешь отменным. Это точно.

Учитель и ученик снова молча смотрели на неутомимую, упорную атаку волн и думали уже не о космической антенне, математике и кибернетике, а об обычном, простом — о своей жизни. Только для Лубенцова эти мысли наполнялись счастьем, еще не вполне осознанным, но уже ясно ощутимым, а для Демида будущее представлялось безнадежно горестным. Не отрываясь, он смотрел, как медленно поворачивается антенна. Заметить это движение почти невозможно, но, если приглядеться к ее тени на песке, можно различить это живое, непрерывное, как течение времени, перемещение. И почему-то на фоне южного неба и этой величественной антенны всплыло воспоминание — распахнутая дверца сейфа и аккуратно сложенные тощие пачки пятерок. И снова с горечью подумалось о Ларисе, захотелось уткнуться в теплый песок…

Нет, плакать он не станет. Эти несколько дней много ему дали: повзрослел, посерьезнел. Слезы остались в детстве.

— Не терзай себя, все будет хорошо, — словно прочитав его мысли, сказал профессор.

— Нет, Александр Николаевич, хорошо мне уже никогда не будет.

Лубенцов ничего не ответил, только посмотрел на него улыбчивыми прозрачно-светлыми глазами.

— Пойдем-ка лучше обедать, друг. В шесть — совещание, потом — в Киев. А там посмотрим, где оно прячется, твое счастье.

Глава тридцать третья

В третьем часу ночи профессор высадил Демида на бульваре Ромена Роллана, а сам направился в клинику.

— Простите, гражданин, — сказала дежурная сестра, — в такую позднюю пору мы принимаем только рожениц, а вы, по-моему, к ним не относитесь.

Лубенцов взорвался громким смехом, Сестра испуганно замахала на него руками.

— Тихо! Тихо! Детей разбудите!

И профессор сразу умолк.

…Демид вошел в комнату, зажег свет, распахнул окно. В комнату ворвался свежий ветер, но разве можно его сравнить с тем, степным, настоянным на душистых травах! Достал чистое белье, и запах выстиранного полотна напомнил комнату в доме приезжих… Надел наволочку на подушку, бросил ее на тахту и тогда отчетливо расслышал шорох возле двери. Не постучали, не позвонили, но Демид сердцем почувствовал, что за дверью стоит она, потому что ждал этого, желал, надеялся, сам себе не признаваясь. Бросился к двери, открыл: да, сердце не ошиблось.

Стоит, на лице отчаяние, светло-зеленое платьице в темных пятнах, губы полуоткрыты — от них слегка попахивает вином. Демид взял ее за плечи, ввел в комнату, силой усадил на тахту.

— Что случилось?

Лариса пыталась что-то сказать, но судорога сдавила горло.

Демид принес воды, заставил отпить глоток, с пронзительной жалостью видя, как дрожат ее губы, касаясь белого в розовых цветочках фарфора, как стучат о край чашки зубы.

— Ну, теперь можешь говорить?

— Я его убила. Ты единственный человек, к которому я могу обратиться, кому я верю… Я сейчас пойду в милицию и во всем признаюсь. Но мне нужно… Понимаешь, в эту ужасную минуту рядом должен быть родной человек… Вот я к тебе и пришла.

Такую несчастную, в горе, Ларису он любил еще больше, еще острее. Только, может, не время об этом думать?

— Рассказывай, что произошло. Кого убила?

— Тристана Квитко… А что я могла сделать? Убийство с целью самообороны. Девяносто седьмая или девяносто восьмая статья… три года лишения свободы. И правильно! Он же все-таки человек, хотя и свинья.

— Подожди ты со своими статьями. Как все произошло?

Лариса оглянулась, скользнула взглядом по закрытой двери, провела рукой по волосам, коснулась глаз, щеки, немного успокоилась.

— Позавчера запил отец, — тихо сказала она, — почти год держался, а тут как с цепи сорвался. Убежала из дома… Первую ночь прослонялась в парке, потом приехала домой, мама только руками замахала. Пришла к тебе — заперто.