Страница 99 из 144
Через два часа пришла медсестра, взяла мазок, сделала укол и ушла, сказав, что так много работы, как в эти мартовские дни, ещё никогда не бывало. Слова успокоения, брошенные на прощание сестрой, не принесли детям утешения.
Был поздний вечер. Над заводом и над проспектом уже давно зажглись огни. Тонкий, словно выкованный из стали, серпик месяца светил прямо в окно. В комнате царила полутьма — настольную лампу прикрыли газетой, чтобы свет не резал Андрейке глаза. Иван сидел на диване, слушая хриплое дыхание брата.
В дверь постучали. Христя открыла, послышался знакомый голос, осторожные шаги — Любовь Максимовна стала на пороге.
— Ну что, плохо ему? — тихо спросила она.
— Спит, — так же тихо ответил Иван. — Вам лучше уйти: болезнь заразная.
— Ничего, я взрослая, — осторожно садясь на краешек стула, сказала Матюшина. — В больницу почему не взяли?
Всю войну Любовь Максимовна работала в госпитале. На её руках выздоравливали и умирали люди. Дыхание Андрейки напомнило ей те страшные времена. Сейчас, когда прошло уже больше пяти лет, они представляются даже хорошими, те далёкие военные годы. Там она спасала людей, и хоть иногда приходилось делать грязную работу, она не казалась противною. А вот сейчас и работа чистая, и заработки хорошие, а иногда так противно бывает, что сил нет.
— Шли бы вы домой, — шёпотом сказал Иван, не глядя на неожиданную гостью.
— Я тебе мешаю?
— Нет, не мешаете, но нехорошо, когда в комнате, где лежит больной, много народу.
Это была правильная медицинская мысль, и никаких возражений Матюшина не придумала. Правда, ей хотелось сказать, что не слишком вежливо выпроваживать людей, которые пришли к тебе с лучшими намерениями, с желанием помочь, но Матюшина только коротко вздохнула, словно обиженно всхлипнула, и поднялась.
— Хорошо, я пойду, — задумчиво ответила она. — Если будет что нужно, постучи в стенку, я услышу. Моя кровать как раз тут стоит…
— Благодарю, — ответил Иван. — Думаю, обойдёмся.
— Хорошо, — сказала Матюшина. Ей почему-то вдруг стало грустно и жаль себя, словно её незаслуженно обидели.
«И правда, чего я хожу к этим Железнякам, когда от них слова приветливого не услышишь? Пусть себе живут как хотят», — думала Матюшина, выходя из комнаты.
Снова в комнате воцарилась полутьма и тишина.
Иван взял платок, намочил под краном, положил на горячий лоб Андрейки…
— Я не хочу в больницу, — хрипло, но более отчётливо сказал мальчик.
— Не отдадим мы тебя в больницу, — успокоил мальчика Иван. — Лежи спокойно, никому я тебя не отдам.
— Я не пойду… — снова повторил Андрейка. — Это бабка Галчиха всё, а я не хочу… Выгони её…
— О чём ты говоришь? Какая Галчиха?
Андрейка не ответил, продолжая что-то быстро и неразборчиво говорить. Иван понял, что мальчик бредит.
Он вышел к сёстрам, сказал, чтобы ложились спать.
— Как же ты после бессонной ночи завтра на работу пойдёшь? — спросила Христя.
— Ничего мне не сделается. Пойду.
— Это так страшно, когда он бредит, — прибавила Марина. — Может, и вправду лучше отдать его в больницу?
— Завтра посмотрим. Ложитесь сейчас же! — сердито буркнул Иван, и через несколько минут в квартире Железняков наступила полная тишина.
Иван сидел на старом клеёнчатом диване, спать совсем не хотелось. Слишком взволновали его события сегодняшнего бесконечного дня. О разном думалось в эта бессонные часы Ивану.
Вспомнился приход милиционера, — ведь так и не удалось тогда узнать, почему заподозрили брата в причастности к краже. Андрейка вёл себя очень странно… И кто такая бабка Галчиха? Неужели у мальчика имеется какая-то другая, тайная, глубоко запрятанная жизнь, о которой не догадываются ни он, старший брат, ни сёстры?
Он, Иван, честно заботился, чтобы семья не голодала, чтобы у всех была тёплая одежда, а вот о том, чем живут, чем интересуются младшие, не часто задумывался. Надо бы теперь и за воспитание взяться, только как за него браться — неизвестно…
Мысли плыли одна за другой, становились всё более замедленными, словно расплывчатыми или затенёнными лёгкой сеткой, которая понемногу всё густела и густела, делалась непрозрачной, почти сплошной. И вот уже не мысли, а словно их тени плывут перед глазами, лёгкие и неуловимые, и уже нельзя понять, несут они с собой счастье или горе.
— Пить! Пить хочу! — сказал Андрейка.
Иван взглянул на личико брата и увидел широко открытые и совсем не мутные, живые, блестящие глазёнки. Это значит — кончился бред. Андрейка пришёл в себя. Может, помогла прививка и завтра уже никто не вспомнит про больницу?
— Горло болит, Андрейка?
— Очень. Дай пить.
Андрейка с наслаждением глотнул поданный ему тёплый чай, и вдруг страшный приступ кашля потряс его маленькую грудь, и блестящая трубочка, так ловко вставленная в горло, упала на старое буро-зелёное солдатское одеяло. Кашель оборвался.
Сначала Ивану показалось, что это к лучшему: кашель прекратился, и Андрейке как будто стало легче. Но в следующее мгновение он понял — случилась беда. Резко поднимается и опускается грудь мальчика, стараясь набрать в лёгкие хоть чуточку воздуха, вот уже закрываются и мутнеют глаза, подкатываясь под лоб…
Что делать? Будить сестёр? Но они и сами проснулись и, испуганные, стоят на пороге комнаты в длинных белых рубашках.
Что делать?
Может, самому попробовать вставить в горло спасительную трубку? Нет, об этом и подумать страшно.
Словно держа себя на тугих вожжах, он сказал:
— Христина, Марина, живо одевайтесь, бегите к автомату, вызовите врача. Если нет — летом летите в больницу, но без доктора не возвращайтесь. Ясно?
Девочки исчезли, словно их ветром сдуло с порога, только мелькнули подолы длинных ночных рубашонок, послышалось торопливое шуршание одежды, топот ног, стук двери… Иван остался наедине с братом. Он подошёл к кровати, взглянул на исхудавшее личико, и ему показалось, что оно уже неподвижно, что не дышит усталая, слабенькая грудь. Он сорвал с лампы газету — нет, грудь ещё поднималась, быстро-быстро, но почти незаметно.
Больше всего угнетало чувство собственного бессилия, полная невозможность чем-нибудь помочь. Зачем он послал за доктором девочек? Надо было бежать самому, вытащить этого проклятого доктора, где бы он ни был, и скорее привести сюда.
А кто остался бы здесь?
В это мгновение Андрейка коротко всхлипнул, словно хотел что-то сказать, пошевелился и снова замолк. Губы его побелели.
Иван наклонился над кроваткой, схватил брата за костлявые плечики и чуть приподнял. Головка Андрейки запрокинулась назад. Глаза были неподвижны.
Иван огляделся. Ему показалось, что кто-то вошёл и встал у двери.
Нет, никого нет. Только стены заливает ослепительно белый, невероятно яркий электрический свет, и комната, и даже чёрное окно — всё побелело.
И тут, не в силах сдержать ужаса и отчаяния, Иван подскочил к стене, за которой спала Любовь Максимовна, и заколотил кулаком. Он не знал, чем сможет помочь Матюшина, он просто не мог оставаться один.
На площадке послышался шорох — в тишине глубокой ночи каждый звук был слышен необыкновенно отчётливо. В дверь стукнули. Иван бросился открывать.
Матюшина, тёплая, ещё немного сонная, в цветастом красном халате, вошла в комнату, взглянула на лицо Ивана и отшатнулась. На неё смотрели почти безумные глаза.
— Что?
— Он умирает…
Иван был уверен, что Андрейка уже умер, но не решался произнести это слово.
— Он трубочку выплюнул… Я ему чаю дал, он закашлялся и выплюнул…
Иван показал на маленькую трубочку, лежавшую на стуле, около кровати Андрейки.
Матюшина схватила трубочку, лицо её, ещё розовое от сна, вдруг покраснело. Она взглянула на Ивана зло, почти презрительно и сказала:
— Дурак! Не мог раньше позвать! Дай ложку! Скорее!
И, почти точно воспроизводя движения доктора, она разжала щербатые зубки, ввела трубочку и потом несколько раз подняла и опустила Андрейкины руки, помогая ему дышать.