Страница 25 из 144
Франкфцргераллее, прежде широкая, оживлённая улица, теперь в некоторых местах была совершенно непроезжей. Асфальт изогнулся, будто поднятый неведомой подземной силой. Стены нависли над тротуарами, грозя каждую минуту рухнуть, о чём предостерегали пешеходов большие надписи.
Обогнув какие-то пустынные кварталы, машина выехала на Алоксандерплац, где некогда был центр Берлина, Высокие, десятиэтажные здания и здесь рассказывали о последних боях. Наверху одного такого дома чудом уцелела большая вывеска: «Ионас. Готовое платье», а под вывеской на несколько этажей зияющая пустота. И со всех с трон смотрят чёрные глазницы — обожжённые пустые проёмы окон.
Они ехали быстро, и Любе не удавалось рассмотреть людей. На Александерплац их было довольно много, и казалось, что все они ничего не делают, так только, прохаживаются по тротуару.
Машина нырнула под виадук, проехала по тесной Кенигштрассе, и за стеклом мелькнула узенькая полоска реки, заключённой в тяжёлые бетонные плиты.
— Шпрее… — сказал Соколов.
— Такая узенькая речушка? — недоумевающе спросила Люба.
Соколов улыбнулся и кивнул в ответ. Они уже подъезжали к дворцу Вильгельма. Груда мешков с песком, досок и каких-то обломков возвышалась на площади.
— Под этими мешками спрятан фонтан — знаменитая статуя Нептуна. Это они от бомбёжек укрыли… А вот здесь остановитесь на минуточку, — сказал капитан, обращаясь к Ване, когда перед ними возник памятник Вильгельму.
У подножия памятника рычали четыре разъярённых льва. Пасти их были обращены на все четыре стороны света. Самый яростный лев, с мощными клыками и вьющейся гривой, смотрел на восток. Над этим зверинцем на тяжеловесном постаменте возвышалась фигура всадника в прусской каске. Осколок отбил у коня переднюю поднятую ногу, и сейчас она покачивалась в воздухе, повиснув на тонкой полоске железа. Всё это, обрамлённое полукружием высокой колоннады сооружение, пышно украшенное чугунными знамёнами, пушками и всяким средневековым реквизитом, показалось Любе нелепым.
— До чего же безвкусно! — заметила она.
— Это пугало может иметь смысл только как памятник прусской военщине, её жадности и её бессилию, — отозвался Соколов.
Они проехали дальше, мимо огромных мрачных зданий — собора и цейхгауза, — потом пересекли канал и оказались на знаменитой Унтер-ден-Линден.
Люба ожидала увидеть здесь большие, красивые липы, но вместо них по обеим сторонам росли лишь чахлые деревца, и оттого улица казалась удивительно голой.
— Где же всё-таки липы? — спросила Люба.
Соколов улыбнулся:
— Это прихоть Гитлера, одно из его сумасбродств. Он приказал старые деревья выкорчевать и посадить новые, в указанном им самим порядке. Они, видишь ли, должны были символизировать его долголетие…
Неожиданно возникли знакомые Любе по кинохронике Бранденбургские ворота. Но она только мельком взглянула на них, узнала несущихся во весь опор коней и посмотрела направо, на здание рейхстага.
Сколько мыслей, сколько воспоминаний было связано у наших воинов с этим зданием!
Люба тщетно искала глазами красное полотнище, реющее над куполом рейхстага, и в конце концов вопросительно посмотрела на мужа.
— Знамя уже давно сняли, — сказал капитан. — Оно теперь в Москве, в Музее Советской Армии. Сейчас это территория английского сектора. Не очень-то они любят красные знамёна!
Рейхстаг остался позади. Слева замелькали маленькие фигурки надутых полководцев, выстроенных на Зигес-аллее. Высокая колонна в честь победы над французами в 1871 году возвышалась посреди широкой ленты асфальта.
— У меня какое-то странное впечатление от всех этих памятников, — сказала Люба. — Теперь я немного начинаю понимать, что такое прусский военный стиль. Смесь хвастовства, самодовольства и напыщенности — вот что это такое! Чем массивнее, тем лучше; чем страшнее, тем эффектнее. Я уже устала от этого настойчивого высокомерия.
— Памятников больше не будет, — пообещал Соколов.
Они проехали через весь Берлин с востока на запад. Около высокой башни радиостанции машина свернула налево, и с предельной скоростью промчалась по «авусу».
Тут Валя показал своё мастерство. Деревни и городки словно отбрасывало назад. За стёклами машины пролетала осенняя Германия в багряных листьях клёнов и лип.
Уже смеркалось, когда они приехали в Дорнау. Во дворе комендатуры их встретил полковник. Он поздоровался с Любой, пожелал ей успехов на новом месте и сказал:
— Сейчас, Любовь Павловна, вам даётся два часа на отдых, а потом очень вас прошу прийти к нам. Дело важное и неотложное.
Отдыхать, конечно, не пришлось. В разговорах, воспоминаниях и расспросах время промелькнуло незаметно, и Соколов был искренне удивлён, услышав стук в дверь и увидев затем несколько смущённого Савченко.
— Вы уж нас извините, — проговорил майор, знакомясь с Любой. — Но там вас очень ждут.
Они направились в здание комендатуры. Не понимая, куда и зачем она идёт, Люба немного волновалась. Соколов загадочно молчал.
Чайка встретил их у входа и повёл за собой. Он открыл какую-то дверь, и Люба, онемев от удивления, остановилась на пороге: комната была полна народу. Видимо, здесь собрался весь личный состав комендатуры.
Полковник проводил Любу на небольшое возвышение, служившее сценой. Он посмотрел на притихший зал и объяснил:
— Любовь Павловна Соколова только что приехала из Советского Союза. Попросим её рассказать о жизни у нас на Родине.
Люба шагнула вперёд, чувствуя, как слёзы сдавили ей горло. Она видела в глазах солдат нетерпеливый интерес, желание услышать от неё, как живёт, трудится и творит далёкая Отчизна. Растроганная, она не могла сразу найти нужных слов.
Но в насторожённой тишине вдруг прозвучал спокойный, ободряющий голос:
— Любовь Павловна, да вы не волнуйтесь, мы же свои люди, всё понимаем.
И Люба сразу почувствовала, что это действительно свои, близкие люди, что они очень соскучились по Родине и ждут от неё не официального доклада, а самого простого рассказа.
И она заговорила о разных повседневных делах, которые там, в Киеве, может быть, и не на каждого произвели бы впечатление, но здесь, вдали от дома, пронесённые через рубежи и пространства, они становились дыханием великой страны, дорогими сердцу приметами нашей, советской жизни.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
На следующий день, сразу после завтрака, Люба пошла осматривать город. Соколов предложил было ей подождать, пока пойти вместе, но Люба не согласилась.
— Ты иди работай, — возразила она, — а я немного поброжу сама. Вдвоём мы с тобой будем всё время болтать, и я ничего не увижу.
Соколов не стал спорить. Он проводил жену до ворот комендатуры, объяснил, где его можно найти, дал номер своего телефона и отправился к себе.
Перед Любой, медленно шагавшей по городу, одна за другой открывались прямые, аккуратные улицы, окаймлённые длинными рядами ярко-золотых осенних лип. Люба миновала старый замок, в котором сейчас нашли себе пристанище беженцы, переселенцы и вообще люди, оставшиеся без крова, и теперь с жадным любопытством всматривалась в сосредоточенные лица прохожих. По всему чувствовалось, что Дорнау живёт деятельной, полнокровной жизнью.
Осмотрев далеко не всё, но уже составив себе первое представление о городе, где, возможно, придётся прожить довольно долго, Люба часа через два вернулась в комендатуру. Она некоторое время посидела около мужа, послушала его разговоры с немцами о разных повседневных делах, дождалась, пока вышли посетители, и сказала:
— Ты знаешь, очень интересный город. И любопытно, что для меня слова «Германия», «немцы» до сегодняшнего дня чаще всего ассоциировались с войной. А вот здесь, именно в этом немецком городе, я как-то особенно глубоко почувствовала мир. И мне кажется, что немцы сейчас тоже должны ценить мир. Я смотрела, как они разбирают развалины. Тяжёлая, конечно, работа, но всё-таки это мирный труд, и, очевидно, оттого у них были весёлые лица. Они, наверно, и строить будут хорошо, радостно.