Страница 41 из 131
Ватутин послал на минное поле подразделения саперов и минеров, чтобы они сделали для танков коридор. Саперам стали помогать экипажи танков. Туман рассеялся. В воздухе появились «хейнкели» и «мессершмитты». Немцы усилили огонь.
«Как быть?» — искал выход из создавшегося положения Ватутин.
Оборонная полоса противника еще не прорвана, степь усеяна немецкими противотанковыми минами. Работа по разминированию коридора проходила медленно. Вводить в бой танковые корпуса генералов Полубоярова и Павлова было слишком рискованно.
«Что будете делать?» — спросил Верховный Главнокомандующий по ВЧ.
«Все же я введу танки в бой!» — ответил решительно Ватутин.
И танки пошли. Проскочив по узкому коридору через минное поле, они вырвались на оперативный простор. И теперь уже эту стальную лавину ничто не могло остановить. Плацдарм за Доном площадью в четыре квадратных километра вскоре расширился на двести километров по фронту и на шестьдесят в глубину.
Манштейн не смог сдержать натиска войск Ватутина, хотя бросил в бой танковые, пехотные, альпийские дивизии, прибывшие с запада.
Еще одна тяжелая ситуация на том же Дону. В холодные декабрьские дни прошлого года Ватутин заболел, поднялась температура, его лихорадило. Ночью пришло тревожное известие: к штабу фронта прорвалась немецкая дивизия. Больной командующий тут же бросил в бой резервы. Враг был остановлен и разбит.
После этого случая Ватутин приказал в каждой стрелковой дивизии создать «летучие» отряды, посадить их на машины. Эти отряды проникали в тылы фашистских армий, нападали на штабы, на отдельные подразделения немцев под Сталинградом, на Дону, на Северном Кавказе…
А здесь, на Букринском плацдарме, его войска не могут овладеть стартовыми рубежами для броска на Киев. Манштейн и Гот потирают от удовольствия руки. Еще бы! Их «Линия Днепра» оправдывает себя.
«Да, не каждый плацдарм может быть плацдармом для выхода танков в прорыв… Но дни твои, фельдмаршал Манштейн, под Киевом сочтены. Ты проиграешь, старая лиса, битву! Проиграешь. У нас главным плацдармом будет Лютежский!» — мысленно произнес Ватутин.
— Пора перекусить, Николай Федорович, — напомнил ординарец командующему, когда подошли к бронетранспортеру.
— Никаких перекусок, — махнул рукой Ватутин. — Сейчас же едем на Лютежский плацдарм!.. Успеем за четыре-пять часов? — спросил он водителя транспортера.
— Постараемся, товарищ генерал, — ответил тот.
Бронетранспортер с днепровской кручи, обрывавшейся в Зарубенцах, начал спускаться извилистой дорогой к деревянному мосту. Дальнобойная артиллерия немцев била по переправе. Досадно и обидно. Уже месяц, как овладели плацдармом, а тяжелая артиллерия фашистов все еще стреляет по переправе.
Бронетранспортер переехал притопленный слегка мост, выскочил на дорогу, петлявшую среди песчаных дюн. Ватутин посмотрел в окошко. На поросшей кустарником дюне стоял дед, опершись на пастушью палку. Он будто поджидал кого-то из-за Днепра.
Ватутин уже не раз видел этого деда. Приказал водителю остановиться. Выбрался из бронетранспортера, подошел к старику.
Это был паромщик, дед Роман Аверьянович Шевченко.
Ватутин поздоровался, спросил:
— Кого-нибудь ждете?
— Жду, — кивнул Роман Аверьянович. — Пора нашим уже пойти на Белую Церковь, на Кагарлык, Фастов.
— А они не идут, — грустно произнес Ватутин.
— Немец тут здорово укрепился, сынок. Ухватился за берег зубами. Так-сяк с ним не повоюешь.
— Вы меня видите, дедушка? — спросил вдруг Ватутин.
— Прости, сынок. Глаза у меня плохие. Вижу, что ростом ты невысокий, а какие погоны, что-то не разберу. А сам я смолоду воевал с турками за Болгарию…
— И мой дед воевал за Болгарию, — подхватил Ватутин. — Может, встречали кавалериста Григория Дмитриевича? — Николай Федорович не стал называть своей фамилии.
— Нет, не встречал.
— А что люди говорят про нашего командующего фронтом? — спросил Ватутин и снова не назвал своей фамилии.
— Про Ватутина? Да говорят… Сперва говорили, что он намылит шею немцу и через несколько дней возьмет Киев. А теперь больше ругают немцев, что те так укрепились… Тут так-сяк не навоюешь. Надо с умом. Танков вон сколько наших пошло, а дело не с места. А твой дед, сынок, жив?
— Помер вместе с отцом и младшим братом от голода в двадцать первом, хотя под головой вместо подушки лежал мешок с зерном. «Пусть внуки едят, а я свое отжил», — сказал перед смертью.
— Благородной души был ваш дед Григорий Дмитриевич.
— Вы запомнили его имя и отчество?
— Глаза у меня плохие, а память и на хорошее, и на плохое цепкая, как репей на фуфайке.
Ватутин улыбнулся.
— А у вас картуз с надтреснутым козырьком. Неужели он еще с турецкой войны?
— Что? Картуз понравился? Может, поменяемся? — пошутил Роман Аверьянович. — А вот у тебя, сынок, кокарда и картуз вроде золотом поблескивают. Должно быть, генерал?.. Я уже тут с одним познакомился. Может, слыхали? Семен Кондратьевич Шаблий, партизанский, можно сказать, наш народный генерал. Обещал, что мою старуху медалью «Партизан Отечественной войны» наградят. Пострадала, сердешная. Я и моя старуха кое-что выведывали у немцев по обоим берегам Днепра. А в Хоцьках ее схватили жандармы и стали допрашивать, что и как. «Чего тут ходите, что выведываете?» — спрашивают. «Сами по себе ходим. Есть всюду родственники», — она в ответ. Но не поверили басурманы, раскаленным шкворнем моей старухе глаз выжгли… Спалил германец и мою хату. Мы с внучатами соорудили курень тут неподалеку, в лесной чаще. Вот такие неважные дела, — закончил рассказ дед Шевченко, внимательно приглядываясь к Ватутину.
— Да, не очень-то хорошие дела, — покачал головой Николай Федорович. — Когда увижу генерала Шаблия, то скажу, чтобы он действительно представил к награде… Как вашу жену звать-величать?
— Матрена Гавриловна Шевченко.
— А как вас?
— Роман Аверьянович. А ты Ватутина, часом, не встречал?
— Случалось, — улыбнулся Николай Федорович. — Может, и ему что передать?
— Да он и сам, наверное, знает. Тут надо что-нибудь придумать такое, чтобы у немецких генералов глаза от удивления на лоб полезли… Говорю это как солдат, который когда-то воевал за Болгарию.
— А что же надо сделать такое, чтобы у фельдмаршала Манштейна и генерала Гота глаза полезли на лоб? — засмеялся Ватутин.
— Я ведь почти слепой и не вижу их позиций. А поэтому и не знаю, куда и какие силы бросить, чтобы обдурить немца и действительно взять Киев.
— Значит, немцев надо первым делом обдурить? — переспросил Ватутин.
— Конечно. Ты что, немца не знаешь? Он же без циркуляра и в нужник не пойдет. А на войне и подавно! Только обдурить, перехитрить его надо. Тогда и Киев будет наш!
— Мы сделаем все, чтобы Киев взять. Мы обдурим немцев. Вам же спасибо за совет, — кивнул Ватутин.
— Не за что благодарить. Разве за то, что перевозил на тот берег артиллеристов капитана Зарубы и бойцов-пограничников? Так за это дело благодарил генерал Шаблий. Как там мои хлопцы под родными Зарубенцами и Григорьевкой?.. Ты, сынок, видать, танками командуешь? — вдруг поинтересовался дед Шевченко.
— Почему вы так решили? — пожал плечами Ватутин.
— Дед твой Григорий Дмитриевич в кавалерии ведь служил? А в теперешнюю войну кавалеристы на танки пересели. По нашим селам, знаю, все трактористы стали танкистами, а до коллективизации служили в кавалерии. А про генералов и говорить нечего — они один перед другим наперегонки из седел — на башни танков!
Николай Федорович засмеялся, представив генералов, которые служили в кавалерии, а теперь сидят на башнях танков, свесив ноги.
Ватутин любил простых, искренних людей. Такими были его дед, его отец, Федор Григорьевич, его мать Вера Ефимовна. Да и сам он был из таких. Другой бы не женился на бывшей батрачке, совсем безграмотной девушке, полусироте, какой была его Таня, ныне Татьяна Родионовна, мать двоих детей.
«Грамота — дело наживное, — сказал он своей матери, когда та узнала, что он собирается жениться. — А Таня не только собой, но и душой красива!»