Страница 32 из 131
«Точно так и дома, под Уманью, в эту пору. Как там сейчас?» — подумал Гутыря.
Еще с сорок первого он знал, что мать и сестра Марина остались без крова. Хату сожгли полицаи, пронюхавшие, что Марина прятала на чердаке красноармейцев. Устин посмотрел на Шмиля.
«Вот этого осетина прятала. Наверное, еще и влюбилась. А он, гордый нарт, не признается…»
Шмиль лежал на траве, раскинув руки. Смотрел в небо, мысленно витая над родными горами. Видел высокие сосны с пышными кронами среди скал. За что они держатся корнями? Ведь вокруг одни камни. Как удалось им вырасти, устоять против ураганных ветров и снежных бурь? Ему бы иметь такую силу.
Гутыря придавил каблуком сапога «козью ножку» и снова посмотрел на Шмиля.
«Улыбается. Наверно, Марину вспоминает. Да, хорошего молодца Марина выменяла у мордатых арийцев за кусок сала и два десятка яиц…»
Шмиль и лейтенант Рябчиков, заместитель начальника 5-й заставы, попали и плен из-за своей оплошности. Напоролись на фашистов, одетых в красноармейскую форму, которые собирали якобы отставших от своих частей заблудившихся бойцов. Так и оказались за колючей проволокой на «диете»: гнилая капуста и «компот» из дождевой воды, что держалась по нескольку дней в лужах.
Устин знал, что Шмиль не любит вспоминать о своем позорном плене, о сале и яйцах, на которые Марина со своей подругой Маланкой выменяли его и лейтенанта Рябчикова у немцев-надзирателей. Когда же об этом шутя начинали говорить бойцы, глаза Шмиля вспыхивали гневом, губы нервно дергались: «Куз-немцы! Куз-айганаг!..» — что означало: «Собаки-немцы! Собаки-предатели!..» «Собака» было самым ругательным словом Шмиля. Других ругательств он никогда не употреблял.
Гутыря вздохнул. «Если живы мать, Марина, моя любовь Маланка, то, наверное, жгут сейчас на огородах картофельную ботву, пекут сахарные бураки, картошку… Увидеть бы их, побыть с ними хотя бы минутку…»
В селе залаяла собака. Шмиль вздрогнул. С того времени как под Харьковом погиб лейтенант Василий Рябчиков, когда они пробирались к своим, Шмиль возненавидел этих «друзей человека». Собаку, что накинулась на Рябчикова, он пристрелил. Но спасти лейтенанта не смог. Немец, поводырь собаки, сразил Василия очередью из автомата. С тех пор собачий лай всегда терзал душу Шмиля. «Выживу — разыщу близнецов Рябчикова — Романчика и Еленку, заберу к себе!..» — повторял всякий раз он мысленно, как только слышал собачий лай.
Гутыря и Шмиль пополнили диски автоматов и обоймы пистолетов патронами, осмотрели гранаты и подрыватели к ним, затянули потуже парашютные стропы на сапогах. Тонкие, прочные парашютные стропы они всегда носили с собой. А перед боем, перед выходом в разведку подвязывали ими на всякий случай сапоги.
— Я оставлю вам, товарищ старший лейтенант, полевую сумку. Мешать будет. В ней письма, документы, — обратился к ротному Гутыря.
— Давай, — кивнул Сероштан. — И отправляйтесь. Мы прикроем вас. Будьте осторожны.
Шмиль и Устин побежали среди кустов лещины и сосенок, которыми заканчивался лес, ко рву, тянувшемуся до самых огородов. В нескольких шагах от рва — хорошо укатанная дорога. И ров и дорога пересекали поле в том месте, где оно немного возвышалось. Скрытые этим холмиком Шмиль и Устин небыли видны немецким пулеметчикам. «Мертвую зону» они преодолели быстро. Оба высокие, поэтому бежали, наклонив головы. Когда добрались до рва, пулеметчик на хлеве заметил их, дал длинную очередь.
— Собака! — выругался Шмиль.
— Ложись! — крикнул Устин.
Оба прыгнули в ров, прижались к влажной земле.
Пулеметчик дал еще одну очередь. Пули просвистели над головами.
В ту же минуту отозвались и пулеметчики мотострелков. Немцы перенесли огонь на них. Этим воспользовались Шмиль и Гутыря. Где ползком, где перебежками они стали продвигаться по рву к селу.
«Интересно, сколько же километров я прополз с тех пор, как начал служить на границе, с августа сорокового до сегодняшнего октября сорок третьего?» — стал прикидывать Шмиль.
Где-то в селе опять залаял пес.
В роду Мукаговых, как везде в Осетии, уважали собак — помогали они пасти скот. Шмиль всегда кого-нибудь пас: гусей, овец, коз, волов и, наконец, коней — пасти их доверяли только опытным, надежным пастухам. Собаки были верными помощниками ребят-чабанов. А его дедушка называл собаками злостных, завистливых, чересчур горячих «кровников», готовых ради какой-нибудь мелочи начать драку с другим родом. «Дурные они собаки… — говорил он. — Ведь это ж только собаки бросаются в драку без всякой на то причины».
Находясь в плену, Шмиль видел, как собаки набрасывались на обессиленных, еле державшихся на ногах красноармейцев. Этого он не мог им простить.
Ров вывел Шмиля и Гутырю к огороду крайней хаты. Напротив хаты стоял хлев, а еще ближе к рву — немного скособоченный, сбитый из досок нужник. Пригибаясь, держа наготове автоматы, они направились к нему.
Немцев во дворе не было видно. Никто по ним не стрелял. Очевидно, все внимание пулеметчиков на хлеву и на чердаке хаты было сейчас сосредоточено на мотострелках, готовившихся к атаке.
Шмиль и Гутыря осторожно, будто шли по минному полю, прокрались к хлеву. Шмиль разогнул усики лимонки, выдернул их и швырнул гранату на крышу хлева в соседнем дворе.
Раздался взрыв.
— Я — к пулеметчикам! — Гутыря перепрыгнул через невысокий плетень и, пригибаясь, побежал к хлеву.
Неподалеку вдруг заревел двигатель бронетранспортера. Сквозь его рокот до Шмиля донесся отчаянный крик женщины:
— Я Надежда Калина!.. Мой брат пограничник Терентий Живица!..
Шмиль оторопел, растерянно посмотрел по сторонам. Почудилось? Или в самом деле он слышал голос женщины? Надежда Калина… Та самая, которой пограничники писали письма?.. Да, у Терентия Живицы была двоюродная сестра Надежда. Но почему она здесь, в этом селе, а не на Десне или еще где-нибудь?..
— Я На-а-де-е-жда-а!.. — снова донесся до Шмиля приглушенный крик. Женщине, видно, закрывали рот.
Из-за соседней хаты выполз бронетранспортер и помчался по улице села.
Шмиль хотел было броситься за ним, но в двух шагах от себя увидел оскаленную морду овчарки. С губ ее свисали клочья пены. Еще секунда, другая, и собака прыгнет на него.
Шмиль ударил овчарку носком сапога. Завизжав, она отлетела на несколько метров. Вскинул автомат, всадил в нее три пули. Оглянулся. Кто же мог натравить на него овчарку? Те, что драпанули в бронетранспортере?
С улицы во двор вбежали два солдата. Шмиль полоснул по ним автоматной очередью…
Гутыря вскочил в хлев, чуть было не стукнулся головой о лестницу, стоявшую напротив открытой двери. Посмотрел по сторонам. Пусто. Никого. Пахло высохшими кизяками. От кольца из яслей тянулась веревка, которой когда-то привязывали корову. Устин повесил автомат на правое плечо, достал из кобуры пистолет. «На каждую цель — свое оружие!..» Он был уверен, что пулеметчики убиты или тяжело ранены. Но все же надо быть готовым ко всему. Полез по лестнице на чердак.
Окровавленные немцы не подавали признаков жизни. Гутыря взял пулемет, диски с патронами, спустился с чердака.
На околице села поднялась стрельба. Мотострелки, решив, что с огневыми точками врага покончено, пошли в атаку. Но пулемет, расположенный на чердаке хаты, дал о себе знать.
Устин и Шмиль переглянулись. Что же делать? Эта огневая точка на их совести. Они побежали вдоль огорода к подворью хаты, откуда строчил пулемет. Остановились у плетня. Отсюда хорошо было видно, как «плевался» с чердака огнем немецкий пулемет. Устин поставил рогачи трофейного пулемета на плетень, прицелился, нажал на спуск.
Пулемет немцев на чердаке замолчал. А над соломенной крышей появился дым, из стрехи вырвалось пламя.
— Проклятье! — закричал Гутыря. — Диск заряжен зажигательными пулями!
В село с криками «Ура!» ворвались мотострелки.
Вскоре бой затих. Но старший лейтенант Сероштан понимал, что немцы с потерей Гуты не смирятся. Они предпримут еще не одну попытку отбить село. Хорошо, что подошли свежие силы — противотанковые орудия, бронебойщики с ПТР. Гитлеровцы вот-вот пойдут в атаку. И наверняка бросят в бой танки.