Страница 29 из 131
«Бантам» остановился на подворье. Здесь еще пахло пожарищем. Никифор, выбравшись из машины, побежал в сад.
— Это мы виноваты, что в сорок первом пустили фашистов сюда, за Днепр! — тихо сказал Майборский.
«Сколько же горя вынесли наши матери! — с болью подумал он. — И сколько еще им придется терпеть? Кто ответит! Кто знает?..»
— Чем же вас, родные мои, угощать? Где же вас посадить, дорогие мои, золотые мои гости? — забеспокоилась Маланка Омельяновна. — Все проклятый фашист спалил. Ни кола ни двора. Только вишенки кое-где уцелели. А я курень построила. Хоть от дождя можно спрятаться. А вот что зимой буду делать, и ума не приложу.
— Сейчас что-нибудь придумаем, — сказал комбриг. — Панкратьич! — обратился он к водителю. — Мигом во второй батальон к капитану Тернистому. Пусть комбат прикажет первой роте запрячь танк и привезти сюда дерева на хату. Немцы в лесу много оставили штабелей сосны, дуба…
— А разве танки «запрягают»? — искренне удивилась Маланка Омельяновна.
— Если в лес по дрова, то запрягают, мамаша.
Панкратьич положил на стол солдатский вещмешок с продуктами. Козырнул:
— Есть ехать к капитану Тернистому!
Никифор с замирающим сердцем вбежал в сад. Остановился. Положил ладонь на обгоревший ствол одной из вишен. С нее он в детстве сдирал клей, вкусный такой — не передать словами.
А по этой вишне с двумя стволами от одного корня он, возвращаясь с поля домой, сверял вечером по солнцу время. Работать приходилось и прицепщиком, и трактористом, и комбайнером. Под той вон вишней, опустившей низко к земле ветки, стоял с Мариной. Под ней обнимал Марину, впервые поцеловал.
«Где теперь она? Забрали в Германию? Погибла в партизанском отряде? А может, вышла замуж за какого-нибудь полицая?.. — сердце Никифора забилось громко, учащенно. — Нет, Марина не способна на такую подлость… Надо спросить у матери. Правда, она не хотела, чтобы я гулял с Мариной. Ну и что? Матерям всегда кажется, что их сын самый красивый человек на свете и жена должна быть тоже писаной красавицей…»
Все в саду для Никифора было милым, родным. И вишни с опаленными стволами, и высохшая на солнце трава, и запыленные, потрескавшиеся листочки подорожника, и зеленый спорыш. Такие сады он не раз видел и в донских станицах, и в селах под Сталинградом. Но в родном саду, на родном подворье даже высокая лебеда возле кучи перегноя, даже чертополох и белена не такие, как всюду. Нет, это не обычные сорняки. Это какая-то неотъемлемая часть тебя самого, кусочек твоей жизни. Они видели твои первые шаги, знают тайны твоего детства, твоей юности…
Никифор подошел к полковнику. Майборский сидел на старом табурете у стола. Никифор хорошо помнит этот стол. Помнит даже большой, похожий на кошачью голову сучок на нем. Рядом шелестели уцелевшие вишенки уже слегка подсохшими, красноватыми листьями с желтоватой каймою. Еще неделя-две такой сухой осени, и вишни распрощаются со своей листвою.
На столе консервы, три банки «второго фронта», сухари, кулек с сахаром-рафинадом. Мать поставила чугунок с тыквенной кашей. Каша еще немного парила.
— Сахар вы оставьте себе, — сказал комбриг Маланке Омельяновне, заглядывая в чугунок. — Не каша, а само солнце! Еще и вишневым дымком приправлена…
— Вместо молока. Забрали немцы корову, съели свинью, переловили почти всех кур, — пожаловалась Маланка Омельяновна. — Ничего, как-нибудь проживем. Есть тыквы, буряки. И кукурузы немного, и картошечки… Сынок, а чего это ты за столом не снимаешь свой шлем? Грех же! Хоть на шевелюру твою посмотрю. А то и подергаю! Или ты стриженый?
— Каша на солнце похожа, потому что тыква желтая и собирала лучи солнца, — сказал Никифор, будто и не слышал замечания матери.
Майборский бросил на него осуждающий взгляд.
— Не принято сидеть за столом в шапке.
— Но мы же не в хате, — буркнул Никифор и нехотя снял шлем, пересел на другое место, чтобы мать не видела рассеченное осколком левое ухо. — Мы ведь на подворье, в саду.
Маланка Омельяновна наложила в миски каши.
— Ешьте, дорогие гости. Угощайтесь тем, что бог послал.
— Не бог, а вы, мамаша, — улыбнулся Майборский, — Ведь это вашими руками выращена тыква. — Он съел пару ложек, причмокнул языком. — Вкусная! Давно такого лакомства не пробовал.
— Какое там лакомство, — возразила Маланка Омельяновна. — Обычная наша теперь еда.
Мать все же заметила, что у сына рассечено левое ухо. Ужаснулась, но ничего не сказала. Только горестно вздохнула. «Так вот почему ты ходишь в шлеме…»
Слезы застыли на глазах Маланки Омельяновны. Думала, что давно уже все выплакала. А они, как подземная вода в родной кринице, подкатились к глазам и задержались там на мгновение.
Маланка Омельяновна сидела за столом, сложив руки на груди, и смотрела на своего Никифора. Она словно окаменела. В ее выцветших глазах сейчас было столько ласки, что ее хватило бы на всех бойцов-разведчиков, которыми командовал Никифор, на всех танкистов полковника Майборского.
«Забежал все же мой сыночек! Хромаешь. Шофер сказал, что у тебя была перебита ножка. А еще ведь и шрамы на щеке и на руке. И ухо рассечено. А какие же у тебя, Никифор, раны еще и под рубахой?..»
— Ты, сынок, наверное, в госпитале не долежал? — покачала головой Маланка Омельяновна.
— Было такое, — кивнул Никифор. — Ничего, раны заживут, мама. Впереди — Днепр, а там — Вышгород и Киев!.. Спасибо за кашу!
— Уже уходите? — всплеснула руками Маланка Омельяновна. — А я еще и не насмотрелась на тебя, сынок. Может, какое-нибудь зелье дать, чтобы нога скорей зажила? Ты же немного хромаешь. А у вас, Виктор Петрович, рука ранена… Ой, бедные вы мои!.. Когда же кончится эта проклятущая война?..
— Я, мама, воюю больше на танке. Сидишь или лежишь себе, что твой кум королю, — засмеялся Никифор, подбадривая мать.
— А может, вы еще немного побудете? — Маланке Омельяновне было обидно, что сын так быстро покидает родное подворье.
— Нет, нам пора, мамаша, — сказал Майборский. — А древесину вам привезут.
Никифор обнял мать.
— Возьмем Киев, я вернусь с хлопцами-танкистами, и поставим хату за один день! Правда же, товарищ комбриг?
— Верно! Если не танкисты, так сельчане поставят хату матери двух сыновей-воинов и мужа-солдата.
К подворью подъехал «бантам». Шофер доложил:
— Приказ выполнен. Капитан Тернистый запряг танк старшего сержанта Нетудыхаты. Нашли цепи, веревки и подались на лесоразработки.
Маланка Омельяновна метнулась в курень, вынесла вышитый рушник.
— Это вам, Виктор Петрович! Нашим освободителям… Еще девкой когда-то вышивала. Возьмите в знак такого счастливого дня.
— О, вы настоящая художница! — воскликнул Майборский. — Такая красивая вышивка!
— Пусть вам везет в будущих боях…
Комбриг прижал к груди Маланку Омельяновну. Подумал: «Обнять бы вот так родную мать. Когда это случится? Да и случится ли? А вдруг…»
— Ваш сын еще побудет с вами, — сказал Майборский. Он посмотрел на часы, перевел взгляд на Никифора. — Два часа, думаю, вам хватит на воспоминания. Я буду на правом берегу в штабе мотострелковой бригады. Там меня и разыщешь. Большое спасибо, мамаша, за рушник.
— Это я должна вас благодарить. Такую радость вы мне сегодня предоставили. Как хочу я, чтобы выжили вы в этой страшной войне! Сынок! Дорогой Виктор Петрович! Возвращайтесь! Пусть уж и с такими ранами, но живыми. Живыми!..
— Спасибо, мамаша. Пусть сбудется ваше желание, — Майборский сел в машину, дрогнувшим голосом сказал шоферу: — К переправе!
17
В прибрежном лесу, в лозняке — скопление людей, подвод, машин. Дежурный на переправе майор то и дело предупреждает водителей, чтобы ехали на первой скорости. Машины вести трудно. Помост, чтобы не так был заметен с воздуха, немного притоплен. В сторону свернуть нельзя. Малейшая неосторожность, и машина тут же загремит на дно Днепра.
— Гей, славянин! — кричит молоденький водитель, высунувшись из кабины грузовика, черноусому вознице на подводе. — Чего ворон ловишь? Включи фары!