Страница 50 из 82
Когда я поднялся с лавки, в столовой воцарилась тишина. Народ и до этого не слишком-то громко болтал — больше чавкал и стучал ложками, но теперь прекратилось даже это. Мои шаги гремели, как артиллерийский залп — разве что эхом не разлетались. А в чужих взглядах читались одновременно и страх, и недоумение, и восторг пополам с обожанием, и вообще все, что угодно. Гимназисты смотрели на меня то ли как на героя, то ли как ни идиота. И уж точно как на смертника, который сам себя приговорил — и сам отправился на эшафот.
Точнее, к стенке — той самой, у которой устроилась банда восьмиклассников.
Когда я приблизился, некоторые отвернулись, уставившись в тарелки, а кто-то даже чуть отодвинулся — видимо, все-таки побаивались после вчерашнего. Помнили, каковы мои кулаки в деле… Но запугать самого Кудеярова, конечно же, не вышло. Он сидел вальяжно, развалившись — прямо бандитский атаман. Или какой-нибудь царек в окружении своей свиты.
И смотрел прямо на меня. Нагло, самоуверенно — будто и вовсе не было вчерашней драки, в которой мы с товарищами без всякой пощады лупили зарвавшийся восьмой класс. Будто ему самому не пришлось с позором удирать через окно, чтобы не отчерпать заслуженную порцию… этих самых.
Вот ведь зараза. Еще и лыбится — во всю поросячью рожу.
— Приятного аппетита — уж извини — желать не буду. — Я растолкал плечами двоих здоровяков и уселся на лавку напротив. — Вопросец у меня к тебе имеется, Кудеяр. Всего один.
— Всего один? Неужто спешишь куда? — На широком лице вдруг появилось выражение почти искреннего сочувствия. — А то посидел бы с почтенными сударями… Угостился.
Кудеяров подцепил вилкой кусок котлеты — и швырнул. Не в лицо, не в грудь — на это кишка все-таки оказалась тонковата — а рядом, на столешницу. Так, что брызги сока полетели прямо мне на китель. Кто-то сбоку хихикнул, но как-то вымученно. А остальные и вовсе не издали ни звука: все три старших класса молча наблюдали, как собирается гроза.
— Спасибо, не голоден. — Я нарочито-медленно стер со щеки жирную каплю. — Где Фурсов?
— Кто? — удивился Кудеяров. — Не знаю такого. А вы, господа?.. Фурсова знаете?
Восьмиклассники тут же замотали головами, как китайские болванчики — дружно, чуть ли не синхронно. Некоторые даже осмелели настолько, что принялись смеяться — видимо, уже успели сообразит: драться в одиночку, да еще и при дежурном учителе я все-таки не полезу.
— Не знаем никакого Фурсова, — подытожил Кудеяров. — Не видели, не трогали, мимо не проходили… Ну, а ежели с человеком беда какая приключилось — на все божья воля.
Бам.
Я поначалу сам не понял, что случилось. Наглая рожа передо мной вдруг зарябила и подернулась красным. Смех зазвучал приглушенно, словно издалека — да еще и провалился на пару октав вниз и растянулся. Как будто зажевало пленку в старом кассетнике.
Время замедлилось, и я вдруг в немыслимых подробностях представил, как неторопливо поднимаю со стола вилку — и с размаху вгоняю Кудеярову прямо в глаз. Всю целиком, одним движением насквозь пробивая голову до задней стенки черепа… а может, и вместе с ней — если хватит сил ударить так, что четыре зубца выйдут из затылка.
— Поясняю: с сегодняшнего дня друзей у тебя здесь нет и не будет — и руки никто не подаст. Порядки устанавливаю я, а остальные сидят и молчат. И если какая собака гавкнет, — Кудеяров провел пальцем по горлу, — то он, считай, смертник… Усёк?
Я едва разбирал слова. Странное ощущение заполняло меня полностью, занимая все органы чувств разом. Острое, почти болезненное — но вместе с тем знакомое и даже привычное. Ему хотелось отдаться без остатка: выдохнуть, отпустить вожжи. Вскрыть изнутри хрупкую оболочку плоти и дать волю тому, что уже не помещалось…
Не знаю, как я вообще смог подняться. Кто-то из восьмиклассников ржал вслед — но тем, кто сидел рядом, хотя бы хватило ума не пытаться меня задержать или ударить в спину. Без единой капли Таланта они почувствовали… или просто увидели глаза, в которых уже не осталось почти ничего человеческого.
Обратно я шел на едва гнущихся ногах. Целую вечность — пока Петропавловский не утянул меня на лавку, буквально повиснув на плечах. Так мы и сидели — до самого звонка и дальше, когда гимназисты уже потянулись к выходу из столовой. В глазах летали алые завитушки, сердце громыхало в груди, как артиллерийская батарея, внутри все бурлило — но теперь я хотя бы мог держать… наверное, мог.
Пока снова не увидел Кудеярова. Он отстал от своих — то ли слишком долго провозился с грязной посудой, то ли специально дожидался меня в коридоре, чтобы размазать окончательно.
— Беда с твоим Фурсовым случилась, понял? Не на тех напал. А ты теперь ходи да оглядывайся. — Кудеяров ухмыльнулся и сложил на груди здоровенные ручищи. — А попробуешь меня хоть пальцем тронуть — враз из гимназии вылетишь.
— Все, хорош уже… Хватит! — Петропавловский встал между нами, закрывая меня тощей грудью. — Отлезь!
— Ты бы, клоп, молчал. Целее будешь. А теперь — пошли вон отсюда, оба… Шавки.
Кудеяров сплюнул мне под ноги, развернулся широченной спиной — и неторопливо зашагал к уборной.
Бам.
Алые завитушки исчезли. Звуки снова звучали нормально, а мир вернулся к прежней обычной скорости. Сердце больше не колошматило… И только странное чувство никуда так и не делось. Разве что спустилось вниз, пробежав от пульсирующих висков по плечам — и теперь сердито покалывало костяшки пальцев.
Зато голова вдруг стала холодной, как лед. И я совершенно точно знал, что надо делать — пожалуй, в первый раз с того самого момента, как оказался в чужом мире.
— А ну-ка подержи, братец.
Я протянул обомлевшему Петропавловскому портфель — и направился к двери, за которой только что скрылся Кудеяров. Но стоило сделать пару шагов, как дорогу мне заступила изящная фигура в черном. Учитель естественной истории дежурил сегодня в коридоре — и, конечно же, уже сообразил, к чему идет дело.
— Не надо… Ну же, Владимир, прошу вас, не…
— Отойдите-ка в сторонку, Никита Михайлович, — ласково попросил я. — А то как бы чего не вышло.