Страница 78 из 83
И опять бригадир Мищук сказал ему:
— Я передумал, мы хотим тысячу.
И Бала хватался за голову. И шестнадцать тонн опять превращались в девять. А потом — в четырнадцать. А после этого — в две с четвертью. А потом опять наконец — в шестнадцать тонн.
И с платформы доносилось знакомое:
Я подару вам хрызантему...
А еще через пять минут звучали уже другие и тоже надоевшие слова:
Я несчастный Измаил...
Начинало темнеть, когда бригадир сказал в последний раз:
— Мое окончательное слово — тысяча шестьсот. Причем сейчас, вот здесь, наличными... Отвечай, чингисхан, только сразу — годится?
Гортанно выкрикнув: «Зарэзали, убили!» — Бала решительно сел на край платформы. Далее — ухватившись за подошву ялового сапога, начал разуваться. Тесная восточная обувь сходила наподобие змеиной кожи. Бала стонал, извлекая рывками жилистые голубоватые ноги, туго обложенные денежными купюрами. Отделив небольшую пачку сторублевок, восточный человек шепнул:
— Бери!
Затем он вновь укутал щиколотки банкнотами. Закрепил их двумя кусками розового пластыря. Опять натянул сапоги.
— Где твой «Казбек»? — нахально спросил бригадир.
Восточный человек с неожиданной готовностью достал третью пачку. Обращаясь к бригадиру, вдруг сказал:
— Приезжай ко мне в Дзауджикау. Гостем будешь. Барана зарэжу. С девушкой хорошей тебя познакомлю...
Мищук передразнил его:
— С бараном познакомлю, девушку зарежу... Какие там девушки, батя? У меня старшая дочь — твоя ровесница...
Он подозвал тетю Зину. Дал ей сто рублей, которые она положила в термос. Затем дал каждому из нас по сотне.
Бала хотел обнять его.
— Погоди, — сказал бригадир.
Затем порылся в груде брошенной одежды. Достал оттуда бюст Чайковского. Протянул его восточному человеку:
— Это тебе на память.
— Сталин, — благоговейно произнес восточный человек.
Он приподнял зеленую кепку с наушниками. Хотел подарить ее бригадиру. Потом заколебался и смущенно выговорил:
— Не могу. Голова зябнет...
В результате бригадиру досталась еще одна пачка «Казбека».
Бала шагнул с платформы в темноту. Из мрака в последний раз донеслось знакомое:
Я подару вам хрызантему...
Бригадир исчез на мгновенье. Затем появился откуда-то с ящиком винограда:
— Разбирайте.
Мой однокурсник Лебедев зачем-то подал голос:
— А представитель месткома сказал, что выносить не разрешается.
— Отставить! — перебил его бригадир.
Затем добавил, указывая на Лебедева:
— Явление типа «они мешают нам жить»!..
У всех нашлись какие-то сумки, авоськи, целлофановые пакеты. У всех, кроме меня.
Бригадир вытащил откуда-то просторный мешок для галош с фиолетовой, чуть расплывшейся надписью: «Лазик Зильбермаер, 4-а класс». Протянул мне его и говорит:
— Действуй.
И затем, обращаясь ко всем:
— До завтра...
А закончился день самым неожиданным образом. Я подъехал к дому на такси. Зашел в телефонную будку. Позвонил экстравагантной замужней женщине Алисе Келлерман и говорю:
— Поедемте в «Асторию».
Та отвечает:
— С удовольствием. Только я не могу. Я свои единственные целые колготки постирала. Лучше приходите ко мне с шампанским... Лялик в Рыбинске, — добавила она.
Ее пожилого тридцатилетнего мужа звали детским именем Лялик. Он был кандидатом физико-математических наук...
В тот день я стал мужчиной. Сначала вором, а потом мужчиной. По-моему, это как-то связано. Тут есть, мне кажется, над чем подумать.
Мы пили шампанское и закусывали его виноградом. Потом Алиса соорудила мне из нескольких тяжелых гроздей лавровый венок. Тугие виноградины лежали в складках ее постели, как фальшивые драгоценности. Лопались они с каким-то грешным звуком. Даже в унитазе плавали крупные светло-зеленые ягоды.
А утром я занес в свой юношеский дневник изречение Хемингуэя:
«Если женщина отдается радостно и без трагедий, это величайший дар судьбы. И расплатиться по этому счету можно только любовью...» Что-то в этом роде.
Откровенно говоря, это не Хемингуэй придумал. Это было мое собственное торжествующее умозаключение. С этой фразы началось мое злосчастное писательство. За день я проделал чудодейственный маршрут: от воровства — к литературе. Не считая прелюбодеяния...
В общем, с юностью было покончено. Одинокая, нелепая, безрадостная молодость стояла у порога.
Встретились и поговорили
Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная — Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.
В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты.
В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие — загадка. Я думаю — всего лишь повод не заниматься физкультурой.
Учитель пения говорил ему:
— Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.
Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:
— Чем ты поешь, Головкер?..
Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали:
— Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
— Да, — вяло отвечал Головкер.
— Что?
— Да так.
— Что именно?
— Деньги.
— Ты копишь деньги?
— Ну.
— Зачем?
— То есть как зачем? Хочу купить.
— Что?
— Так, одну вещь.
— Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
— Зимнее пальто, — отвечал Головкер...
Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это — единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно — в санитарно-гигиенический институт.
Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.
Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.
И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди.
Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была похожа на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии.
Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздражительно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.
И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно.
Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит:
— Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.
— С удовольствием, — ответил Головкер, — только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу.