Владимир Маяковский

[1920]

* * *

Беспечность хуже всякого белогвардейца. Для таких коммуна никогда не зардеется.

КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ

Я два месяца шатался по природе, чтоб смотреть цветы и звезд огнишки. Таковых не видел. Вся природа вроде телефонной книжки. Везде — у скал, на массивном грузе Кавказа и Крыма скалоликого, на стенах уборных, на небе, на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной до гор, где грозы гремят, грома потрясав, — везде отрывки стихов и прозы, фамилии и адреса. «Здесь были Соня и Ваня Хайлов. Семейство ело и отдыхало». «Коля и Зина соединили души». Стрела и сердце в виде груши. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис». «Мусью Гога, парикмахер из Таганрога». На кипарисе, стоящем века, весь алфавит: абвгдежзк. А у этого от лазанья талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило: «Исак Лебензон». Особенно людей винить не будем. Таким нельзя без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали. привыкли люди. Они и на скалу глядят, как на мандат. Такому, глядящему за чаем с балконца, как солнце садится в чаще, ни восход, ни закат, а даже солнце — входящее и исходящее. Эх! Поставь меня часок на место Рыкова, я б к весне декрет железный выковал: «По фамилиям на стволах и скалах узнать подписавшихся малых. Каждому в лапки дать по тряпке. За спину ведра — и марш бодро! Подписавшимся и Колям, и Зинам собственные имена стирать бензином. А чтоб энергия не пропадала даром, кстати, и Ай-Петри почистить скипидаром. А кто до того к подписям привык, что снова к скале полез, — у этого навсегда закрывается лик без». Под декретом подпись и росчерк броский — Владимир Маяковский. Ялта, Симферополь. Гурзуф, Алупка. [1926]

НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ

На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи. Как разны земли моей племена, и разен язык и одежи! Насилу, пот стирая с виска, сквозь горло тоннеля узкого пролез. И, глуша прощаньем свистка, рванулся курьерский с Курского! Заводы. Березы от леса до хат бегут, листками ворочая, и чист, как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек. Из-за горизонтов, лесами сломанных, толпа надвигается мазанок. Цветисты бочка из-под крыш соломенных, окрашенные разно. Стихов навезите целый мешок, с таланта можете лопаться — в ответ снисходительно цедят смешок уста украинца-хлопца. Пространства бегут, с хвоста нарастав, их жарит солнце-кухарка. И поезд уже бежит на Ростов, далёко за дымный Харьков. Поля — на мильоны хлебных тонн — как будто их гладят рубанки, а в хлебной охре серебряный Дон блестит позументом кубанки. Ревем паровозом до хрипоты, и вот началось кавказское — то головы сахара высят хребты, то в солнце — пожарной каскою. Лечу ущельями, свист приглушив. Снегов и папах седины. Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят из седла осетины. Верх гор — лед, низ жар пьет, и солнце льет йод. Тифлисцев узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими, в моднейших шляпах, в ботинках носастых, этакими парижанами. По-своему всякий зубрит азы, аж цифры по-своему снятся им. У каждого третьего — свой язык и собственная нация. Однажды, забросив в гостиницу хлам, забыл, где я ночую. Я адрес по-русски спросил у хохла. хохол отвечал: — Нэ чую. Когда ж переходят к научной теме, им рамки русского узки; с Тифлисской Казанская академия переписывается по-французски, И я Париж люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!). Ну, мало ли что — Бодлер, Маларме и эдакое прочее! Но нам ли, шагавшим в огне и воде годами борьбой прожженными, растить на смену себе бульвардье французистыми пижонами! Используй, кто был безъязык и гол, свободу Советской власти. Ищите свой корень и свой глагол, во тьму филологии влазьте. Смотрите на жизнь. без очков и шор, глазами жадными цапайте все то, что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места злобы мазку, не мажьте красные души! Товарищи юноши, взгляд — на Москву, на русский вострите уши! Да будь я и негром преклонных годов, И то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин. Когда Октябрь орудийных бурь по улицам кровью лился, я знаю, — в Москве решали судьбу и Киевов и Тифлисов. Москва для нас не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва не как русскому мне дорога, а как огневое знамя! Три разных истока во мне речевых. Я не из кацапов-разинь. Я — дедом казак, другим — сечевик, а по рожденью грузин. Три разных капли в себе совмещав, беру я право вот это — покрыть всесоюзных совмещай. И ваших, и русопетов.