Обладатель Белого Золота

– Минуточку.

Полуобезумевший от страха и сумятицы в голове, он неожиданно понял – или решил, что понял, – каким способом было совершено предательство. Лена считала его возродившимся Береком Полуруким, с чем соглашались и знакомые ему Лорды. Что же пошло не так?

– Мы не смогли раздобыть ветвь Первого Дерева. У нас не было ни малейшей возможности. Но ведь прежде такое удавалось. Как это сделал Берек?

Финдейл задержался возле самой стены и, обернувшись через плечо, ответил:

– Его приближение не потревожило Червя, ибо Береку не пришлось вступать в поединок. В то время у Первого Дерева не было хранителя. Ведь именно Берек и поставил хранителя, дабы никто не мог повредить Дерево, на котором зиждется жизнь.

– Берек?!

Ковенант был потрясен настолько, что почти не заметил, как элохим, слившись со стеной, исчез из каюты.

Берек поставил хранителя? Но зачем? Предания рисовали Лорда-Основателя провидцем и прорицателем. Неужто он оказался настолько недальновидным, что решил, будто больше никому и никогда не потребуется коснуться Первого Дерева? Или же у него были свои, сокровенные резоны позаботиться о том, чтобы в будущем никто не смог изготовить новый Посох Закона?

Ошеломленный открывшимся, Ковенант не сразу заметил устремленный на него требовательный взгляд Линден. Как только их глаза встретились, она отчетливо произнесла:

– Твои друзья в Анделейне вовсе не считали тебя Обреченным. И с какой-то целью отправили с тобой Вейна. А что еще они сделали? Или сказали?

– Они говорили со мной... Морэм заявил буквально следующее: «Когда постигнешь нужду Страны, тебе придется покинуть ее, ибо взыскуемое тобою пребывает вне ее рубежей. Но предупреждаю: не позволь обмануть себя этой нуждой. То, что ты ищешь, – иное, не такое, каким оно представляется. И в конце концов ты должен будешь вернуться в Страну».

Морэм сказал и другое: «Когда окажешься в затруднительном положении, вспомни парадокс белого золота. В противоречии коренится надежда». Но уж этого Ковенант и вовсе не понял.

Сосредоточенно кивнув, Линден спросила:

– Ну и что дальше? Будешь валяться и ныть, пока у тебя не разорвется сердце, или все же станешь бороться?

Отчаяние и страх не позволяли ему принять определенное решение. Ковенант не исключал того, что ответ существует, только вот сам он его не знал. Зато он знал, чего хочет от него Линден, и по мере возможности старался дать ей именно это.

– Я не знаю. Но все, что угодно, лучше, чем ничего. Скажи Первой, мы... мы что-нибудь предпримем.

Линден снова кивнула. Губы ее дрогнули, словно она хотела приободрить его, но, так ничего и не сказав, повернулась к двери.

– А как же ты? – спросил ей вслед Ковенант. – Что ты намерена делать?

Возле самой двери Линден оглянулась и, даже не пытаясь скрыть подступившие к глазам слезы, ответила:

– Я подожду.

В ее одиноком, словно крик пустельги, голосе тем не менее звучала решимость.

– Подожду, теперь мой черед.

Она ушла, но Ковенанту казалось, будто ее слова вновь и вновь звучали в залитой солнцем каюте. Звучали как приговор. Или пророчество.

Выбравшись из гамака, он натянул свою старую одежду.

Глава 3

Тропа боли

Когда Ковенант поднялся на палубу, солнце уже клонилось к западу и закатные лучи окрашивали воду в малиновый цвет – цвет несчастья. Хоннинскрю поставил все паруса, какие только мог выдержать рангоут. Наполненные ветром, они стремительно уносили «Звездную Гемму» на северо-запад. Должно быть, корабль представлял собой величественное зрелище, но отблески рокового багрянца играли на его оснастке так, что казалось, будто каждый канат блестит от крови. Ветер нес с собой холод – предвестник куда более суровых морозов.

Однако зловещее море ничуть не устрашало стоящего на мостике Хоннинскрю. Ветер трепал кудлатую бороду, в глазах вспыхивали случайные отблески закатного зарева, но команды его были точны, владение кораблем – безупречно, и если он повышал голос, то причиной тому было отнюдь не нервное напряжение последних дней, а всего лишь необходимость перекрыть шум ветра. Капитан не был Идущим-За-Пеной, и ему не была дарована каамора, которой так жаждала его душа, но так или иначе он оставался Великаном и, командуя «Звездной Геммой», сумел подняться до высоты своей ответственности.

Сопровождаемый Кайлом, Ковенант поднялся на мостик. Он хотел извиниться перед капитаном за то, что не смог должным образом откликнуться на его нужду, но когда приблизился к Хоннинскрю, якорь-мастеру Севинхэнду и державшему Сердце Корабля – штурвал дромонда – рулевому, что-то в их глазах остановило его. Поначалу Ковенант решил, что они просто опасаются его присутствия, ибо знают, сколь велика исходящая от него угроза. Однако то, как, приветствуя Ковенанта, Севинхэнд склонил голову и промолвил «Друг Великанов», говорило скорее о разделенной скорби, нежели о недоверии. Вместо извинения Ковенант и сам склонил голову, как бы признавая себя недостойным сострадания. Он намеревался молча стоять на мостике до тех пор, пока не укрепит дух и не обретет достаточное самоуважение, чтобы вновь включиться в жизнь корабля Великанов. Но тут неожиданно заговорил Кайл. На сей раз обычная бесстрастность харучаев изменила ему – видимо, он собрался сказать нечто, из-за чего чувствовал себя неуютно. Ковенант не знал, как бескомпромиссный, подобно всем харучаям, Кайл воспринял роль, отведенную ему Бринном. И как следовало понимать слова Бринна о том, что со временем Кайлу будет позволено следовать велениям своего сердца. Но заговорил Кайл не об этом, и обратился он вовсе не к Ковенанту. Без всякого вступления харучай сказал:

– Гримманд Хоннинскрю, от имени своего народа я хочу попросить у тебя прощения. Когда Бринн возжелал сравниться в доблести с почитаемым всеми харучаями ак-хару Кенаустином Судьбоносным, он вовсе не думал, что это может привести к гибели твоего брата, Троса-Морского Мечтателя.

Капитан моргнул, его запавшие глаза отбросили на Кайла отблеск закатного пламени. Но уже в следующий миг он совладал с собой. Окинув взглядом палубу и убедившись, что на корабле все идет своим чередом, он поманил Кайла и Ковенанта к борту.

Солнце, словно символ жертвенной славы, уходило за горизонт. Глядя на него, Ковенант мрачно подумал о том, что солнце всегда садится на западе, а стало быть, всяк смотрящий на запад обречен видеть прощальную красоту уходящей жизни и гаснущего света.

В следующее мгновение голос Хоннинскрю возвысился над шумом плещущихся о борт волн.

– Великаны не становятся избранниками Глаза Земли по своей воле. Нам не дано право выбора, но тот, на кого этот выбор падает, не пытается уклониться. Мы верим – или, во всяком случае, верили, – что в этом заключена тайна жизни и смерти. Так как же в таком случае могу я обвинять кого бы то ни было?

Великан говорил скорее для себя, чем для Кайла или Ковенанта.

– Глаз Земли снизошел на моего брата, Троса-Морского Мечтателя. Явленные ему видения причиняли боль, которую невозможно было скрыть, но что именно терзало его, брат сказать не мог. Можно предположить, что поразившая его немота была порождена одним из этих видений. Можно предположить, что это видение сделало для него невозможным такое отрицание смерти, которое не было бы одновременно и отрицанием жизни. Об этом я судить не берусь. Знаю одно: рассказать о своем состоянии он не мог, а потому не мог обрести спасение. В этом нет ничьей вины...

Судя по тону, Хоннинскрю верил тому, что говорил, но застывшая в его глазах боль позволяла в этом усомниться.

– ...Его смерть не возложила на нас иного бремени, кроме бремени надежды.

Солнце уходило за край моря, закатные огни таяли, и лицо Великана из малинового превращалось в пепельно-серое.

– Необходимо надеяться, что, в конце концов, мы сумеем объяснить его уход. Объяснить, – негромко повторил капитан, – и понять.

В глазах Великана отражался умирающий свет. На своих собеседников он не смотрел.