Страница 23 из 24
– Отлегло, – облегченно выдохнул Григорий. – Теперь о деле.
Он быстро, без особых подробностей рассказал Варжецову о своем «визите» ко Львову. Под конец рассказа он выложил на стол привезенные собой бумаги. Варжецов с интересом изучал каждый документ.
– Орел ты, князь! Орел… Сховать желаш? – показал он на бумаги.
– Зачем? Лучше сжечь… Вообще, – вслух размышлял он, – сжечь всегда успеется.
– Дела не слышу, – напомнил Варжецов.
– Вот еще, – сначала из одного, потом из другого кармана Григорий бросал на стол деньги. – Надо спрятать.
– Сделаем… Сколько здесь?
– Семьдесят одна тысяча… Пятьдесят спрячешь.
Немного помедлив, добавил:
– Но это не все.
Варжецов приготовился к тому, что Григорий сейчас начнет выкладывать кредитки из других карманов. Однако тот медлил.
– Тут нужна твоя помощь и твои связи, Януарий Степанович.
– Слухаю, слухаю, князь.
– Есть мысль прижать Ерошку. По одной из бумаг он помимо Вышинок стал еще и хозяином нашего дома, – сделав паузу, Григорий показал на документы. – В погашении долгов наших он выправил себе купчую. А в отдельной бумаженции, заверенной нотариусом, говорится, что он через полгода уступает ее Жабе.
– Кому? – переспрашивает Ян.
– Князю Львову.
– Понял. Знать, купчая у Ерошки.
– У Львова я ее не нашел… Но об этом потом. Чтобы прижать гада
надо ударить по его фабрике.
– Спалить хочешь?
– Нет!.. Весь доход, – рассуждал Григорий, – ему приносит фабрика. Дело, начатое им по всем статьям прибыльное. Это самое больное место у Ерошки. На нем-то я и хочу сыграть. Попытаться… Нет, – поправил он себя, – не попытаться, а напугать тем, что он лишится этого доходного промысла. Так напугать, чтобы со страха пал на колени.
– Легко сказывается – нелегко деется, – заметил Ян.
Мытищин поднял руку в знак того, чтобы Варжецов дослушал его до конца.
– Сейчас, со дня на день, – продолжил он, – к нему на фабрику пойдут подводы со льном… Поставь всех своих людей на ноги. Выбери чье-нибудь подворье и все груженые подводы наших мужиков направляй туда. Пусть сгружают лен там. Из соседних деревень тоже гони туда. Другим, не нашинским мужикам, шепни, что фабрикант Каретников из соседнего уезда платит больше Кулешова… Для расплаты с мужиками и прочее, думаю, тысяч десять хватит. Сули, подкупай, обманывай, но чтобы через три дня Ерошка понял бы, что фабрика без сырья сгорит как стог сухой соломы… Вот тогда мы с ним поговорим…
– Дело говоришь, – после некоторого раздумья соглашается Варжецов. – Мне кажется, пять тысяч хватит за глаза.
– Сколько останется от назначенной мной суммы – все твои.
– Согласный я. Жаль мужиков отпустил. Но я их мигом.
– Откуда они, – отсчитывая свойственнику купюры, продолжал он, – рассказывать не хочется. Скажу одно: кистенем добытые.
Поняв состояние молодого человека, Варжецов обнял его за плечи.
– Полно, князь. Полно. Не горюй. Все бывает… Орлом выходишь в жизнь.
– Мне жалко стало, – пролепетал он.
– Того, что ли?
Мытищин вздрогнул. Казалось бы, он ничего не сказал, а Егор, продувная бестия, все понял.
– Себя… А о том и не думаю…
– Будя маяться. На все воля господня.
Из избы они вышли вместе. Кучер, завидев Варжецова, стянул с себя картуз. Ян кивнул и строго предупредил:
– Князь у меня не был… А то знаешь меня.
Во флигель мытищинской усадьбы, где теперь жили братья, полицейские ворвались спозаранок. По жалобе князя Львова и Кулешова за покусительство на собственность и жизнь, Григорий был арестован и сопровожден в местную тюрьму.
Тюрьма представляла собой одноэтажное каменное строение с двумя темными и мокрыми камерами, находящимися глубоко в подвале. Камеры, переполненные разным сбродом, одна от другой были отделены массивными железными решетками. Между ними, позвякивая ключами, ходил или беззаботно насвистывая, сидел на табуретке ко всему безучастный надзиратель. Мытищин не мог и предположить, что в их заштатном губернском городке может быть столько преступного люда.
Топчанов, стоявших по трем сторонам стен, всем не хватало. И люди стояли, переминаясь с ноги на ногу. Иногда за краешек освободившегося топчана, на котором можно было хотя бы сидя вздремнуть, устраивались потасовки. Лучшими местами считались те, что находились поближе к решетке потому что там было светлее и из-за часто открывающейся двери, ведущей на волю, веяло свежим воздухом. Места эти принадлежали известным в губернском масштабе жулью, называющими себя «паханами братвы». На них никто больше не имел права предъявлять претензий… Они, эти «паханы» тюремного света, были и одеты получше прочих и, повелевая, держали в страхе остальных заключенных.
Мытищину по началу тоже не сделали исключения. После того, как его сюда поместили, он долго стоял, а потом привыкнув к полумраку и завидев топчан, тотчас же сел, опустив на ладони голову. Ему показалось, что он держит не голову, а чугунный шар, который от страшных ударов внутри него вот-вот должен был расколоться.
– Эй, малый, – нараспев, с издевкой, позвал Мытищина один из фертов, тюремной элиты.
Григорий не шелохнулся. Он и не догадывался, что этот окрик касается его. Снова давала о себе знать нестерпимая боль в голове… Люди в обеих камерах обратили свои взоры на новичка и притихли в ожидании готовящегося представления. Ферт подошел к Мытищину вплотную. Камеру окутала зловещая тишина. Ферт двумя пальцами взялся за воротник пиджака Григория.
– Эй, мал-о-ой…
Мытищин резко стряхнул с себя его руку и рявкнул:
– Пшел прочь!
– А-ах, ты так?! – угрожающе протянул Ферт.
Григорий продолжал сидеть все в той же позе. Ему было трудно поднять очугуневшую голову.
– Будя! – вдруг вмешался надзиратель.
Все, как один, повернулись к нему. Никогда, ни одни из них в подобные сцены не вмешивался. Ферт вопрошающе посмотрел на безучастно стоящего поодаль тюремного вожака по кличке Косолапый. Тот, пожевывая спичку, в знак высокого соизволения кивнул головой. Но надзиратель уже матюгом остановил Ферта.
– Косолапый! – наконец догадался он. – Где ты? Подь сюда.
Необычное поведение надзирателя привело обе камеры в изумление. Все напряженно наблюдали за Косолапым, слушавшего нашептывания тюремного служаки. Брови Косолапого полезли, как говорят, на полати.
– Он?! – невольно воскликнул вожак.
Надзиратель кивнул и, позвякивая ключами, пошел вдоль решеток. Косолапый, некоторое время о чем-то усиленно размышляя, смотрел на склоненную голову новичка. Покачал густой гривой и, передвинув в другой уголок рта спичку, не глядя на задиру, сказал:
– Не моги чепляться к нему.
– Пошто?!
– Цыц, ублюдок!
Люди по обеим сторонам камер онемели. После непродолжительной паузы Косолапый объявил:
– Это его благородие князь Мытищин Григорий Юрьевич.
Григорий сидел в прежней позе. Не повел и бровью. Он и ничего не слышал. Он толком видимо и не понимал, где находится. Вскоре он лег на топчан и, не двигаясь, пролежал часа два. На спящего князя ходила смотреть вся камера. А он лежал ни разу не почесавшись, хотя даже по щеке ползали два вздувшихся от крови клопа. Потом он встал и больше ни разу не прилег. Ходил вдоль решетки, то закинув руки за спину, то массируя ими себе шею. Иногда, правда, он садился, но вскоре опять вставал, продолжая ходить из угла в угол.
Клопиных укусов Григорий не чувствовал. Его занимала одна мысль, как бы здесь, среди чужих, отталкивающих всем своим видом субъектов, с ним не случился припадок.
Так странно, непонятно для окружающих, он вел себя вплоть до дня своего освобождения. Ключи свободы звякнули для него утром третьего дня…
Несколько раз на его пути становились посыльные Косолапова, предлагавшие ему прилечь. Наконец к нему подошел сам вожак.
– Прилег бы, ваше благородие, – сочувственно заглядывая в воспаленные глаза Григория, попросил он. – Ить усю ночь не спамши.